Сто тайных чувств - Эми Тан Страница 72

— О старой миссионерке с карандашом.

— Ах да. В наша нищая деревня никто не видеть карандаш. Проповедница показать им, как надо рисовать, что не надо добавлять чернила. Один юноша по имени Хонг — всегда мечтать стать лучше, чем другие, — взять этот карандаш. Сейчас его семья держит на алтарном столе этот карандаш, который стоить ему жизни… — Кван скрещивает руки на груди, всем своим видом утверждая, что жадность к карандашам заслуживает смерти.

Саймон поднимает с земли прутик.

— Погоди. Мы тут что-то упустили. Что случилось с миссионерами?

— Они так и не вернулись.

— Может, они уехали домой, — предполагаю я, — и никто не видел, как они уезжали.

— Тот юноша тоже не вернулся.

— А может, он стал христианином и присоединился к миссионерам?

Кван бросает в мою сторону недоумевающий взгляд.

— Зачем ему это? И потом, почему они тогда не взяли с собой свои тележки, свои мулы? Почему их церковь потом посылать чужеземные солдаты, чтобы их искать? Столько хлопот, стучать во все двери: «Что случилось? Не скажете, где они, сожжем ваш дом дотла». Очень скоро все поняли, что надо говорить: «Ой, такая беда. Разбойники, вот что случилось». И по сей день все помнить об этом. Если кто-то вести себя, словно он лучше, чем ты, ему говорить: «Ха! Осторожно, а не то обернешься в карандашный человек».

— Слышал? — я толкаю Саймона.

Кван распрямляет спину и прислушивается, кивая головой в направлении гор.

— А, слышите это?

— Что? — спрашиваем мы в один голос.

— Пение. Это поют люди Йинь.

Мы замолкаем. Через пару мгновений я начинаю слышать легкий шелест.

— По-моему, это ветер.

— Ага! Для многих это просто ветер — ву! ву! — дует сквозь пещера. Но если ты горько сожалеть о чем-то, тогда слышать, как люди Йинь звать тебя: «Сюда! Сюда!» Ты грустить еще больше, они петь громче: «Торопись! Торопись!» Ты зайти внутрь — о, они так рады. Теперь ты занять чье-то место, они могут уйти. И они улететь в Мир Йинь, обретя наконец покой.

— Одним словом, играют в салочки, — ехидно добавляет Саймон.

Я выдавливаю из себя смешок, но меня охватывает тревога. Почему Кван знает так много историй, в которых люди меняются местами с мертвецами?

Кван поворачивается ко мне:

— Теперь ты знать, почему деревня называется Чангмиань. Чанг значит «песня», миань — «шелковая», что-то мягкое, тянущееся вечно, как нить. Мягкая нескончаемая песня. Но некоторые произносят «Чангмиань» с другой интонацией, тогда чанг означает «долгий», а миань — «сон». Долгий Сон. Теперь понять?

— То есть убаюкивающие песни, — говорит Саймон.

— Нет-нет-нет-нет-нет! Долгий Сон — другое имя смерти. Вот почему все говорят: «Эта пещера в Чангмиане, не ходи туда. Это ворота в Мир Йинь».

У меня замирает сердце.

— И ты в это веришь?

— Что веришь? Я уже быть там. Я знать. Много людей Йинь застрять там, и ждать, ждать…

— Как же тебе удалось вернуться? — Прежде чем она успевает ответить, я беру свои слова назад: — Знаю-знаю, можешь не отвечать.

Не хочу, чтобы Кван снова начинала рассказывать о Зене и Булочке. Уже поздно. Я хочу спать, не думая при этом, что лежу рядом с существом, вселившимся в тело мертвой девочки.

Саймон заговорщически наклоняется ко мне:

— Я думаю, нам стоит сходить посмотреть на эту пещеру.

— Шутишь?

— А почему бы и нет?

— Почему бы и нет?! Ты что, спятил? Люди там исчезают!

— Ты что, веришь в эту ахинею о призраках?

— Нет, конечно! Но там, должно быть, что-то нехорошее. Ядовитые испарения, провалы, бог знает что еще.

— Утопленники, — добавляет Кван. — Много грустные люди утопить себя, упасть на дно, вниз, вниз, вниз.

— Ты слышишь, Саймон? Утопленники!

— Оливия, ты не понимаешь? Это будет невероятная находка! Доисторическая пещера! Дома каменного века. Керамика…

— И кости, — добавляет Кван с услужливым видом.

— И кости! — повторяет Саймон. — Чьи кости?

— Кости чужеземцев. Они потеряться, потом потерять рассудок. Но не хотеть умирать. Так что долго-долго лежать у берега озера, пока тело не превратится в камень.

Саймон встает. Его взгляд устремлен в сторону гор.

— Люди сходят там с ума, — говорю я ему, — они превращаются в камни.

Но Саймон меня не слышит. Я знаю, что он уже совершает мысленный путь в пещеру, а через нее — к богатству и славе.

— Ты представляешь, что скажут редакторы журналов, когда увидят нашу статью? Черт! От куриного супчика к уникальной археологической находке! А может, стоит позвонить в «Нэшнл джеографик»? Я хочу сказать, мы же не отдали права на нашу статью «Неизведанным землям»? Нам определенно следует взять с собой что-нибудь из керамики в качестве доказательства.

— Я туда не пойду, — твердо говорю я.

— Прекрасно. Я пойду один.

Я хочу заорать: запрещаю тебе! Но как я могу? Он больше не принадлежит мне ни телом, ни разумом, ни душой. Кван смотрит на меня, и я хочу заорать: это твоя вина! Это все твои дурацкие сказочки! Она одаривает меня этим невыносимым участливым взглядом, гладит мою руку, пытаясь меня успокоить. Я отдергиваю руку.

Она поворачивается к Саймону:

— Нет, Саймон. Нельзя пойти один.

Он подскакивает будто его кто-то ужалил:

— Почему это?

— Ты не знать, где пещера.

— Да, но ты мне покажешь. — Он говорит это, как само собой разумеющийся факт.

— Нет-нет, Либби-я права, слишком опасно.

Саймон задумчиво почесывает шею. Мне кажется, собирает какие-нибудь убийственные аргументы, но вместо этого он пожимает плечами:

— Да, возможно. Ладно, проехали.

Я лежу посредине супружеской кровати, окостеневшая, словно Большая Ма в гробу. Все мое тело ноет от усилий, требующихся, чтобы не касаться Саймона. В первый раз за десять месяцев мы оказались в одной постели. На нем шелковое термическое белье. Я то и дело ощущаю, как его голени или ягодицы касаются моего бедра, и аккуратно отодвигаюсь, чтобы наткнуться на выпирающие колени Кван, на ее растопыренные пальцы ног. У меня смутное подозрение, что она подталкивает меня к Саймону.

Странные стоны врываются в комнату.

— Это что? — шепчу я.

— Я ничего не слышал, — отвечает Саймон. Надо же, он тоже не спит.

Кван зевает.

— Пение из пещера. Я уже вам говорить.