Голыми глазами - Алексей Алехин Страница 72

Таллин

Прошлым летом молодой грузин, в одиночестве загоравший возле меня на сухумском пляже, изрек: «Одиночество закаляет мужчину». При этом все побережье было у него в приятелях.

Совсем другое – когда во всем городе не знаешь ни единой живой души. И половина даже не желает объясняться по-русски.

Таллин, в сущности, маленький город. Уже через пару дней начинаешь встречать на улице одни и те же физиономии. Великое достоинство больших столиц – толпа, в которой можно раствориться.

Нынешний спутник мой, старый фотограф, вертевшийся с «лейкой» еще вокруг героев чкаловского перелета, любит удобно расположиться в жизни. У него изрядное число знакомств среди таллинского женского пола, и круг их при всяком подвернувшемся случае пополняется про запас. Уже какая-то продавщицкого вида девица с деревянным лицом осведомляется у меня на улице: «А где же ваш старинный друг?» – имея в виду возраст моего попутчика.

По утрам для поддержания формы он делает нагишом зарядку при открытой форточке, размахивая у меня перед носом венозными ногами.

Еще он обожает музыку, все равно какую. И я мечтаю, чтобы его транзистор наконец издох.

Теснящаяся вывесками, витринами магазинчиков, лавчонок, кафе, таллинская улочка напоминает шеренгу бутылок с разноцветными наклейками на полке в баре.

На стрелке двух улиц в доме-утюге горят под черепичной крышей широкие окна мансарды. Хотя погода холодная, они распахнуты на обе стороны. Мелькают тени танцующих, слышна музыка. Студенческая вечеринка в снятом на вечер помещении, что-то дореволюционное. Щемящее, как звук бодрящегося пианино. Молельный дом

Неуютное, крашенное масляной краской помещение с высоким сводчатым потолком, на стенах люминесцентные трубки. Скрипучие деревянные стулья с опрокидывающимися сиденьями, как в кинотеатре. Против одного из рядов бумажка: «Перевод на русский». Там висят наушники.

Общины методистов и адвентистов собираются через день. Нынче, кажется, методисты.

Я угодил как раз вовремя и застал кульминацию действия: покаяние. Каялся молодой человек моих лет, аккуратно подстриженный и причесанный, при галстуке, в костюме. Но теперь это все уже растрепалось, сбилось на сторону, лицо пошло пятнами и голос сорвался: он перешел на крик и кричал быстро и непонятно по-эстонски, а после бросился на колени и разрыдался.

Многие плакали. Позади кающегося и сбоку у стены выстроились одетые в обычные серые пиджаки духовные руководители с непроницаемыми лицами. Женщина возле меня повернулась ко мне и сказала, утирая глаза, по-русски: «Он познал истину. И вас зовет Христос!»

…На другой день я специально пришел пораньше. Адвентисты. Сел у стены с наушниками. По трансляции молодой женский голос переводил, сбиваясь, проповедь. Проповедь скучная и тянется медленно. Человек пятнадцать слушают, кто глядя на проповедника, кто закрыв глаза. Рядом со мной примостилась женщина с девочкой лет семи. Надела себе и ей наушники. Девочке скучно. Она раскрывает портфель и роется в нем. Достает грошовую школьную ручку. Ручка течет, и девочка пачкает себе пальцы. Размазывает чернила бумажкой. Становится на колени и пристраивает на переднем сидении тетрадку. Старательно выводит слова из проповеди: «исус, хрестос, истена, бог».

Гостиничный обитатель, по-старому путешественник, не может обходиться без приготовляемого в номере крепчайшего чаю. Рецепт его прост. Надо обварить стакан. Затем бросить в пáрящее запотелое стекло изрядную щепотку чая. И залить кипятком. Чай всплывет рыхлой коричневой пеной. Кипяток слегка желтеет, потом начинает темнеть. Густеет, становится почти бордовым, цвета красного дерева. И тогда чаинки одна за другой принимаются тонуть – «чай опускается». Они падают медленно и плавно. Черный снегопад в пламенеющем небе. На дне стакана образуется черный сугроб… Чай готов.

Даже недорогие таллинские рестораны, быть может, единственные в империи сохранили былое изящество обслуги. Здесь запросто можно встретить официанта-виртуоза. …Золотая картошка, мясо на ребрышках, заботливо уложенные перышки лука, морковка звездочками – все это прибывает к столу в сияющей мельхиоровой кастрюльке и затем одно за другим переносится и заново раскладывается на подогретую тарелку: картофелинка за картофелинкой, листик за листиком. При этом официант, священнодействуя, точно серебряной клешней, сдвоенными в руке ложкой и вилкой, сохраняет лицо строгое и невозмутимое. Это его искусство.