Полет совы - Михаил Тарковский Страница 71

— «Писателем быть и счастливо, и стыдно. Стыдно, что кишка тонка имени не ставить под рукописью и что на встречах у тебя совета спрашивают: как жить? А я какой учитель? Я так… снежок огребаю… Знаете, как у древних земноводных жабры снаружи, как веточка. Вот я — такой земноводный. Я раньше думал — какой же у меня огромный внутренний мир! А это не внутренний мир огромный, это жабрам есть куда простереться. Потому что внутри у меня от несовершенств тесно и душно. И всё лучшее в моей душе — это наружная веточка кислородного голодания по Русскому миру. И когда эта веточка сливается с его кроной — это и есть милость Божия».

Отец Лев, оглядел всех с загадочной улыбкой. Образовалась пауза. Потом улыбнулась Наташа и спросила:

— Как это наружные жабры?

— Это у некоторых древних земноводных. У аксолотля.

— У кого-о? — удивлённо спросила Наташа.

— У аксолотля.

— Это кто?

— Личинка амбистомы, — сказал Леонид.

— Ко-во-о? — ещё удивлённей, восторженней и осторожней спросила Наташа, и все засмеялись.

— Если эта личинка живёт в слишком холодной воде, то она так и не дорастает до амбистомы и начинает сама размножаться, — объяснял Леонид. — И у неё как раз жабры снаружи. В переводе с ацтекского аксолотль — водяная собака.

Наташа угрожающе улыбнулась:

— Раз дети писателя — книги, то его лучше в холоде держать? Чтоб раньше писать начал.

Все снова засмеялись. А Наташа вдруг спросила:

— Что такое литература?

— Ой, ну перестаньте вы… Ну не надо… Ну что вы! — наморщился невозможно Леонид, замахал руками, стыдясь и будто стрясая с себя вопрос.

— Леонид, я не у вас спрашиваю, — твёрдо сказала Наташа.

— Ну… — торжествующе и требовательно сказал отец Лев, будто что-то очень важное, им затеянное, достигло наконец заключительной фазы.

— Литература… — медленно повторил Баскаков. — Я не знаю… И знаю. В этом слове для меня есть что-то неловкое… Почему? Потому что существует как минимум три правды. Правда литературы. Правда жизни. И просто правда. Правда литературы и правда жизни — они как два провода, и им пересекаться нельзя. Хотя бывает, литературная правда ослабнет и спикирует к жизненной. И тут замыкание! Пробой поля! Искра какой-то единой, единственной правды. И она будто окно прожжёт, и что-то смертельно личное — станет вдруг образом. — Баскаков замолчал, потом продолжил: — Вы знаете, наверное, нельзя пронзительней написать о России, чем Бунин и Шмелёв писали из своей эмиграции…

— Совершенно не согласен, а «Антоновские яблоки»? — фыркнул Леонид.

— Да тише вы с яблоками! — цыкнула Наташа. — Продолжайте, пожалуйста. Ужасно интересно!

— …Из своей эмиграции, — повторил Баскаков. — Знаете, что такое под «жвак?» Кто во флоте служил?

— Я служил! На Тихоокеанском, — сказал отец Владимир. — Жвако-галс.

— Истинная правда, батюшка! Это последний или первый — откуда смотреть — кусок цепи, заделанный на палубе. Под жвак — это когда якорная цепь вытравлена полностью. До жвако-галса. Ещё говорят «заправиться под жвак» — тоже полностью. Так вот, при всей длине э-э-э… бунинской якорной цепи нет страшней эмиграции, чем та, в которой я находился, когда не знал этой… искровой правды. Вот отец… — Баскаков повернулся к отцу Владимиру…

— Владимир, — быстро подсказал отец Лев.

— …Отец Владимир рассказал давеча… Когда они встретились глазами, спустя жизнь… Понимаете? Я будто там стою! Это… До мурашек. Спасибо вам… Оно открывается, когда пишешь… об этой земле, вот прямо… стоя на ней! Как сейчас в этом монастыре. Ничего не надо ждать. Искать специально. Высасывать из пальца. Такое счастье… Это не литература. Это… Я не могу объяснить! Это ощущение, которого у меня раньше не было. Это ощущение… — Баскаков замолчал… И сказал с тихой силой и чуть хрипло: — Когда якорь под тобой. А литература — всё остальное!

— Шикардос, — прошептал Леонид, привстав, пожал Баскакову руку и, кивнув, прижмурил глаза.

На Наташином лице вдруг появилась улыбка, и Баскаков приготовился к продолжению экзамена:

— Вот вы писатель… Я просмотрела книгу. Там всё больше про мужчин написано. У вас есть женщина? Я не имею в виду… бабушек. А вот женщина такая, вот… как я, — она посмотрела на Лену, — как мы? Вы можете сказать, какими нам быть?

— Вы знаете… Раз уж такой разговор… Это всё очень важно… Да. У меня есть женщина… И она только что попала в аварию…

— А-а… — ахнула Наташа.

— И когда я приехал, она была здесь… Вы спросили, кто женщина. Она хранительница… А мужчина — защитник. Так и пойдём. Как шли.

Из трапезной гулко доносился шум. Зашёл монах:

— Отец Лев, сейчас в трапезной монахам шоколад выдавали, всем не хватило. Что, ещё взять?

— Возьмите.

Он вышел. Через некоторое время раздалась «Многая лета». Наташа вдруг неумолимо начала расцветать несуразной своей улыбкой:

— А разве… у кого-то день рождения сегодня?

— Да, — с торжествующей улыбкой ответил отец Лев.

— У кого?

— У Иисуса Христа.