Период полураспада - Елена Котова Страница 71

– Вы имеете в виду дом восемь?

– Угу.

– Да, закончили и уже на две трети продали. Осталось несколько самых больших верхних квартир.

– И почем? – услышав ответ, Лена ужаснулась. – Нет, это утопия… Хотя, знаете, сходите туда, узнайте. Если осталась одиннадцатая квартира, значит, так тому и быть, влезу в долги, не впервой же, правда?

– Я перезвоню в понедельник-вторник.

Сейчас они с Игорем входили в зеркальный вестибюль. По обе его стороны раскинулись арочные зеркала. Зеркала отражались друг в друге, вестибюль, а вместе с ним и Лена, глядевшая в них, а вместе с ней и ее жизнь превращалась в прекрасную бесконечность, в которой ее собственное будущее отступило перед отражениями прошлого.

– Это правда, одиннадцатая квартира? – спросила она риелтора в лифте, который не был обит бархатом, в нем не было скамьи, но было огромное зеркало, как в любом отисовском лифте элитного московского дома.

Лена вошла в квартиру… Голый бетон стен, полов, торчащие по углам стояки… «Как могло тут быть девять комнат? Максимум пять, – подумала она. – Тут, в комнате бабы Ривы, будет хозяйская спальня, рядом, в “нашей комнате” – роскошная ванная с окном, дальше – кабинет…»

Лена подумала о деньгах – квартира стоила гораздо дороже, чем она могла себе позволить, а еще ремонт… – но понимала, что ее уже не остановить. «Непременно надо сделать лепные карнизы, я же так хорошо помню, как они выглядели. Паркет елочкой, как тогда, двери белые…» Мысли понеслись: чертежи, выбор материалов, одной ипотекой не обойтись, надо занимать у друзей. Но все будет именно так, как она сейчас это видит, по-иному просто не должно быть.

В последний раз она была тут на рубеже века с мамой, умиравшей от рака. Был солнечный холодный сентябрь, мама попросила ее: «Доченька, свози меня на нашу Поварскую, Ржевский и Молчановку». Мама вышла из машины уже не без труда, стояла и смотрела на подъезд, двери которого тогда были выкрашены убогой коричневой краской, но видно было, что в доме уже шла реконструкция. Дом опустошили.

В нем не осталось даже Мишки, умершего в последний год двадцатого века, не осталось и чужих людей, ставших его друзьями в последние годы его одинокой и, в сущности, никчемной жизни. Не осталось звуков рояля, контрабаса и скрипки, запахов пирожков тети Милы. Мама тогда подняла глаза наверх, к балкону их комнаты, той, в которой родилась и она, и ее дочь, прыгавшая с голой попой в коляске, глядя на голубей. Алочка смотрела и смотрела тогда на свой балкон, как смотрела Катя перед тем, как сесть в такси, чтобы покинуть дом с зеркальным вестибюлем навсегда.

– Зайдем в подъезд, – сказала она. Гуля открыла ей дверь. Вестибюль стоял в лесах, пахло краской и мокрым цементом.

– Если бы ты купила квартиру тут, я была бы счастлива, – сказала Алочка, со свойственной ей сдержанностью заменив «умереть спокойно» на «счастлива». – Это была бы память нашей семьи…

– Мамуля, у меня никогда не будет денег, чтобы купить такую квартиру.

Сейчас она хотела забыть свои слова. Ей надо было сказать: «Мамуля, я все для этого сделаю, реконструкция закончится, и я займусь. Мы с тобой переедем сюда, и я больше не отпущу тебя в Америку». И мама бы сделала вид, что поверила ей, и ее последние дни были бы чуть более счастливыми, и, может быть, Гулю теперь не так мучило чувство вины.

Вины? За что? Гуля знала, за что… Она обманула маму, не вырвалась туда, где мама видела ее, чему она подчинила собственную жизнь и жизнь отца. Не потому что не смогла – родители и время дали ей все возможности для этого, – а потому что не захотела. Потому что вышла замуж за Колю, а не за мальчика из высшей касты, потому что бросила Москву, уйдя от большой власти или от больших денег. Но разве мама сама этого не хотела? Разве она не мечтала, чтобы внук вырос в стране, где жизнь не раскалывается постоянно на «до» и «после»? Хотела… Так в чем же Гулина вина? В том, что она не сумела вывести сына на ту орбиту, о которой для нее мечтала мать, и о которой для Чуньки мечтала она сама. Она не научила его брать барьеры, которые ставит жизнь, как это сделала ее собственная мама. Она, в гордыне своей, считала, что вручит сыну в руки готовую жизнь, в которой будет университет Беркли, угловой офис на Уолл-стрит, миллионный доход и породистые девушки, подобные тем, что роились вокруг него на выпускном вечере в школе… Но ее сын – мамин внук – отказался от этой жизни, выбрав собственную, и только она в этом виновата. Мама не смогла пережить, что дочь второй раз предала ее.

Энергия Алки и Виктора, которых их собственные расколы на «до» и «после», закалили, сконцентрировалась в их дочери и угасла в их внуке. Частью из-за его протеста против устоев матери и бабушки, частью из-за новой страны, сначала отвергавшей его, а потом обласкавшей любовью милой, но заурядной девушки из американского мухосранска. Сын потерялся. Он не понимал, откуда он, и не понимал, куда ему идти. Он решил, что эта девушка – его судьба, наверняка думая при этом, что бабушка когда-то сочла собственной судьбой деревенского парня Виктора Котова, а мать – такого же деревенского Колю Зимина.

Жизнь сделала полный круг. Страна сделала полный круг. Клетка распахнулась за десять лет до окончания прошлого века и этой истории, отпустив – или выпихнув – наследных принцесс в огромный океан ранее не ведомого мира, ставшего теперь миром их сыновей. Продолжает вертеться лишь колесо, в котором все бежит белка. Колесо, как и раньше, вертится, а зверек все бежит. Правда, это совсем другая белка, прежняя давно умерла…