Сияние - Маргарет Мадзантини Страница 71

Когда нужно перейти улицу со слишком интенсивным движением, я подставляю Ицуми руку. Проносится «феррари» и обдает нас брызгами. Мы разражаемся проклятиями в адрес невоспитанных богачей, понаехавших невесть откуда. Я принимаю ее пальто, когда мы заходим перекусить в какой-нибудь недорогой ресторан. Я провожаю ее до дому, беру Нандо и вывожу его на прогулку. Он почти совсем ослеп, шерсть поблекла. Мы идем по мосту через Темзу, пес тянет меня к набережной, обнюхивает углы, стены, где оставили метки другие собаки, роется в запахах, скорее по привычке, перетряхивает их слой за слоем, а я терпеливо жду, пока он разберется со своими собачьими делами.

Разговаривать с Ицуми приятно и интересно, она все знает, всем интересуется, не то что я. Она посещает всевозможные выставки, знает молодых поэтов, обожает шведское кино.

Мы – сироты. Братство, которое мы считали вечным и нерушимым, распалось. То, что мы больше не обязаны разделять тяготы совместной жизни, сделало нас легче и лучше. Ицуми похорошела. Она уже не боится вывести меня из себя. Бывает, что мы ссоримся, но больше для того, чтобы не терять формы. Когда мы идем по улице, Ицуми бурно жестикулирует, как в старые добрые времена, а мне нравится смотреть, как она это делает. Ей хочется, чтобы за ней наблюдали, чтобы зритель напоминал ей о скоротечной молодости, о времени, когда мы думали, что ничего невозможного нет.

Мне кажется, я сделал для нее все, что мог: я не отрывал от нее робкого взгляда – взгляда юноши, не верящего своему счастью и тому, что он сможет его удержать. Как-то Ицуми сказала, что, когда от тебя никто ничего не ждет, когда никто не верит в то, что ты еще способен на что-нибудь этакое, становится очень грустно.

Наступило лето, и она почти перестала со мной встречаться, не брала трубку, когда я звонил. Я закупал в мелких лавках овощи, мясо и ждал до позднего вечера появления Ицуми – стоял под дверью и жал кнопку звонка. Мне не хватало Нандо, его дыхания за дверью. Его похоронили в саду, недалеко от барбекю, завернув в плотную ткань. Ицуми ходила по дому в халате, по халату летали журавли, а из-под него виднелась белая футболка. При виде Ицуми я улыбался: «Привет тебе, о прекрасная Юки». Она впускала меня так, словно ей ничего не оставалось, словно я пришел рассказать ей об Иисусе и подарить Евангелие. Я раскладывал в холодильнике покупки. Она садилась на диван, в зале шелестел телевизор: она его не выключала, но и не смотрела.

Она повторяла, что мне не стоит приходить, и тогда я понимал, что она рада моему появлению. Я накрывал на стол, готовил рис по ее любимому рецепту, с уксусом и зернышками ванили. Я прекрасно ориентировался на кухне, отлично знал, как и что делать. Я умел обращаться с духовкой, осторожно разворачивал ботву, чтобы показалась репа, правильно накрывал на стол: образцовая жена, да и только. Одним словом, я делал все, чего не делал никогда, пока мы жили вместе. Я показал себя самым ужасным мужем, которого только можно вообразить. Порой я ловил ее взгляд – так пролетает легкое перышко. Наступал вечер, за окнами влажными ломтями опускалась темнота, на перекрестке, как всегда, толкались машины, листья эрики на мгновение становились синеватыми.

Когда я вспоминаю об этом теперь, я вдруг замираю посреди дороги и спрашиваю себя: почему эти минуты не могли длиться вечно? Возможно, настоящий брак заключается именно в этом: двое заботятся друг о друге, пока осень не сменит зима.

Одно деревце в саду стало слабеть, и все лето мы пытались его спасти. Солнце подкарауливало за дверью, точно демон, обозлившийся на обитателей дома. К счастью, в саду было много тени. В последние годы для нас светил только один солнечный лучик. Ицуми, прикрываясь полями шляпы и сверкая стеклами темных очков, подсказывала, что делать, а я старался выполнить все ее указания: обрезал засохшие ветки, окапывал землю вокруг ствола, подливал удобрения. Эта возня отвлекала, мы забывали о том, что Ицуми больна.

Потом у нее началось обострение. Все случилось внезапно и проходило очень болезненно. Проснувшись однажды утром, она снова обнаружила на лице красные пятна, и больше они не сходили. Как-то раз после работы в саду я, весь потный, присел на диван, а когда встал, то обнаружил, что к моей голой спине прилипли ее выпавшие волосы.

Теперь я оставался у нее ночевать. У Ицуми все болело, она снова не могла нормально сходить в туалет. У нее изменился голос, – казалось, в ней кто-то хрипит, точно голос записан на пленку. Я колол ей кортизон, но ничего не помогало.

Она стала неряшливой и молчаливой. Волчица бросалась на дверь, прогрызала решетки, которые должны были обезопасить жильцов. Глаза Ицуми покраснели и налились страхом. Руки казались маленькими крючками. Я никогда не видел, чтобы она плакала от боли. Я помогал ей одеться, поддерживал при ходьбе. Распотрошил письменный стол в ее комнате и превратил его в алтарь лекарств. Это было последнее, что я мог сделать для нашего брака.

Я проводил Кхандру Нирал до двери и посмотрел в темноту лестничного проема. Там, наверху, отдыхала Ицуми. Мы тихонько заговорили о возможности пересадки почки.

Но я не успел ничего предпринять. Мы даже не выбрали тип лечения. Донора найти не удалось, а симптомы нарастали как снежный ком. Мы едва поспевали за ними, сменяя лекарства одно за другим.

Я старался не оставлять ее одну, забегал домой, проверял почтовый ящик, прослушивал автоответчик, принимал душ и мчался назад.

Все друзья разъехались, в городе мы остались одни. Я сложил одежду в чемодан и вернулся в свой бывший дом. Ицуми дрожала под толстым пуховым одеялом, скрываясь в сумерках комнаты. На дворе стояло лето, я ходил в футболке на рыбный рынок и закупал морепродукты и редкие фрукты, чтобы порадовать ее хоть чем-то.

Само собой, скоро придет и моя очередь. Чья же еще? Смогу ли я набраться смелости? Сумею ли сохранить мужество? Закройте все двери. Задерните шторы. Здесь мы мечтали, здесь мы боролись, здесь обливались пóтом. Здесь просыпались и принимались за дело. Однажды ночью Ицуми прошептала: «Пришло время рассчитаться за все» – и улыбнулась злой, не своей улыбкой. Она сама превратилась в волчицу. А тем временем на побережье негде было упасть яблоку – дороги к морю были забиты машинами, груженными разным скарбом. Только домработница продолжала приходить и протирать стол. Ицуми пожелтела, ее тело стало дряблым.

Я силился сказать, что хотел бы подарить ей рай, что мне бы очень хотелось быть настоящим мужем, а не жалким извращенцем. Я вышел из комнаты Ленни и лег рядом с ней. Я боялся. С неба сыпались алмазы. Пока она спала, я тоже дремал, когда просыпалась – протирал ей шею. Кхандра тоже уехала в отпуск, теперь у нее были муж и ребенок. Я не выходил из дому даже в магазин. Быстро добегал до угла, покупал бутылку молока и сразу обратно. Ицуми плакала. Я тоже. Она смеялась. И я. Я ставил танго, обнимал ее, качал, как ребенка. Наши запахи перемешивались. Смерть похожа на чайку, она расправляет крылья точно так же, она летит далеко-далеко над морем.

Ицуми мочится кровью – такое уже случалось. Я выбегаю на улицу как сумасшедший, ищу дежурного врача.

Потом – короткая передышка, Ицуми просыпается спокойной и завтракает как ни в чем не бывало. Спрашивает, как я. Прошло несколько месяцев с тех пор, как я слышал от нее подобный вопрос. День проходит так гладко, что кажется нитью шелка на рамке станка. Я читаю ей хайку: