Свечка. Том 1 - Валерий Залотуха Страница 71

– Это вы серьезно? – спросил я, не до конца поверив в то, что услышал.

– Почти, – ответил он и улыбнулся.

– А если серьезно?

– Варварская религия! – сказал как отрезал Слепецкий, и я мгновенно с ним согласился, вспомнив, как тот здоровый лоб ребеночку грязь в рот запихивал, – возмутительно.

Так разошелся, так расходился, что даже страшно стало… Не за себя, не за него, а вообще, вообще! Как в детстве в пионерском лагере ночью: забьешься от ужаса под одеяло, укутаешься, но дырочку для уха все же оставишь и дальше слушаешь: «В черной-пречерной комнате стоит черный-пречерный гроб!» Страшно до жути, а все равно слушаешь… Хотя я сам этот разговор завел, когда мы уже со всеми религиями разобрались: получалось, что ничего такого нет, а есть только мы со Слепецким, сидящие в двухместной камере безмолвного ночного СИЗО, и это нас еще больше объединяло, укрепляло и возвышало, и тут я вдруг вспомнил Сокрушилина – как он пел и как смотрел вверх, и, как мне показалось, видел там кого-то – вспомнил и, испытывая сильное смущение, завел этот разговор… Я не стал рассказывать Слепецкому про Сокрушилина, про великолепно исполненный им романс, про слезы на его глазах, я просто сказал – с удивлением, которое испытываю, вспоминая поющего Сокрушилина, и со смущением, которое все больше мной овладевало и мешало говорить:

– Один раз я видел… как один человек, кажется, видел…

Это все, что я смог сказать, но Слепецкий понял. Вопреки моему ожиданию, он не засмеялся и не улыбнулся даже, а как-то очень деловито поинтересовался:

– Вы лично при этом присутствовали?

Я кивнул. Он тоже кивнул, и лицо его приняло вид взволнованный и озабоченный.

– Да, что-то такое, несомненно, есть… Нечто… И может быть даже, некто… Знаете, как я стал писателем? – спросил он, испытующе глядя на меня поверх очков. Разумеется, я этого не знал, но, на радость мне, Слепецкий не стал требовать продублировать свой вопрос, а продолжил: – Я ведь закончил иняз, работал в АПН. Семья, коллектив, местком, в партию собирался вступать – кандидатский срок подходил к концу. И вдруг… Я услышал голос!

У меня даже волосы на голове зашевелились – так Слепецкий это сказал, глаза его округлились, а рот остался приоткрытым в форме буквы «О»: гОлОс!

– Вам приходилось слышать голоса? – живо поинтересовался он.

Тут я совершенно смутился. Конечно, приходилось – в минуты предельной усталости, во время беспокойного сна, «адмирал», например, а то, бывает, какая-нибудь дурацкая песенка привяжется: «Оранжевое небо, оранжевый верблюд», но я понимал, что это совсем не то, что имел в виду Слепецкий. (В прекрасном фильме «Начало» инквизиторы спрашивают Жанну Д'Арк: «Вы слышите голоса или голос?». Это принципиально важно – голоса или голос, таким, как я, – голоса, а Слепецкому и Жанне д'Арк – голос. Она и ответила: «Голос», и как ответила! Все-таки Инна Чурикова – гениальная актриса, хотя и не мой тип женщины.) Так что мне известно, что такое голоса, но я решил об этом не говорить, потому что это, конечно, всё пустяки в сравнении с тем, что имел в виду Слепецкий, но вдруг, совершенно для меня неожиданно, у меня вырвалось:

– Мне кино показывают!

Слепецкий не удивился, хотя и насторожился немного, и поинтересовался:

– Без названия и титров?

Я улыбнулся и кивнул.

– Про то, что будет? – продолжал интересоваться Слепецкий.

Нет, про то, что было.

– Воспоминания? – Снисходительная улыбка появилась на лице Слепецкого.

– Воспоминания, – согласился я, хотя это не совсем воспоминания, – воспоминания – когда вспоминаешь то, что вспоминать хочешь, а я совершенно не хочу это вспоминать, а меня, фактически, заставляют…

– Это не совсем то, что я имею в виду, согласитесь, – сказал Слепецкий, и я снова согласился. Слепецкий смотрел на меня в ожидании вопроса, и я с готовностью его задал:

– И как это все было?

– Буднично, – буднично ответил Слепецкий и, помолчав, прибавил: – Шел из гастронома домой, нес в авоське две бутылки кефира и три калорийные булочки и вдруг – гОлОс!

Слепецкий переменился: волосы его торчали в разные стороны, глаза горели, он ждал еще одного вопроса, задавать который мне было жутковато, но я набрался храбрости и спросил:

– И… что он вам сказал?

– «Будешь писателем».

– И всё?

– И всё.

– И всё…

– Так я стал писателем… Нечто и некто… – задумчиво закончил Слепецкий и, на глазах возбуждаясь, вновь принялся за старую тему: – Знаете, что такое храм Христа Спасителя? Памятник православию, которого нет. Лужков сам не знает, что делает. «Не ведают бо, что творят». Вот что я вам скажу: без аффектации и истерик сегодня следует признать, что христианство – это тупик, промежуточный этап в истории человечества!

– Промежуточный этап длиною в две тысячи лет? – спросил я недоверчиво.

– Для человечества две тысячи лет не срок, – смеясь, ответил Слепецкий и тут же, становясь серьезным, добавил: – По-настоящему, оно только сейчас начинает жить.

Мне почему-то стало обидно за человечество, жалко его потраченного впустую времени, но возразить по существу я не мог.

– Вам знакомо такое словосочетание «Нью эйдж»? – не давая мне опомниться, наседал Слепецкий.

Я не знал и честно в этом признался.

– Даже этого вы не знаете! – сокрушенно покачал головой Слепецкий.

Мне стало стыдно, и я напрягся и попытался перевести:

– Нью – это новый… А…

– А эйдж означает век, эпоха, если угодно – эра.

– Новый век? – повторил я так, как будто никогда не слышал сочетания этих двух слов.

– А по сути – вера, новая вера двадцать первого века!

– Новая вера? – пробормотал я, стараясь на Слепецкого не смотреть, чтобы не выглядеть совсем уж смешным, ощущая вдруг, как закипает в моей груди радость – как вода в чайнике – миллионом маленьких пузырьков, и даже больше, чем радость, – ликование, да такое, что я, сам того не заметив, зашагал по камере, как только что шагал Слепецкий. «Так вот, так вот почему я жду встречи двухтысячного года, с самого детства жду – это не просто игра в цифры, преклонение перед нулями, это ожидание веры, новой веры! И она наступит, скоро наступит, тысяча дней осталось всего, да уже и не тысяча – меньше!» – И как это у меня часто бывает, вслед за душевным ликованием родилась мысль, чайник вскипел, прошу к столу, – мысль, да такая, что я даже споткнулся, на ровном полу камеры споткнулся и, испугавшись, сел. Сел и сижу. Сижу и смотрю. Слепецкий улыбнулся:

– Вижу по глазам: у вас родилась какая-то мысль.

Я скромно пожал плечами.

– Ну, говорите, – подбодрил он, но я почему-то не решался.