Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов Страница 71

– Метро там, – показывает тусклый. – А мне – сюда. Пока.

Он ввинчивается в толпу, спешащую к электричке.

Алексей еще немного стоит, глядя вслед тусклому, – он забыл спросить имя. Потом ухмыляется сам себе и идет в метро.

В вагоне рассматривает пассажиров – ишь ты, буквально любого можно вот так же «проводить» и убить в подворотне, буквально любого! Алексей вспоминает Танины вопли «кто-нибудь, кто-нибудь!!!» и улыбается. Он сделал это. И никто на свете не знает, что он сделал это. Разве что тусклый, но и тот исчез, исчез навсегда, даже имени не оставил. Немного печалит его бочком втершаяся мысль, что даже если он будет делать это каждый вечер, много лет – пока хватит сил – подряд, пассажиров в метро останется столько же. И даже если он будет делать это на пару с безымянным тусклым. Он смотрит на пассажиров, которые, понятно, нисколько не подозревают о предмете его мыслей, и проникается к ним ненавистью, бессильной и яростной. Кулаки его сжимаются-разжимаются в такт перестуку колес. На следующей остановке он выходит, выбегает из вагона. Поднимается на улицу – это Большая Дмитровка. Как раз когда он выходит, звонит телефон. Он понимает не сразу, что телефон звонит во внутреннем кармане – ему еще никто не звонил с тех пор, как он прилетел в Москву.

– Да?

– Алексей, это Рогов.

– Да?

– Что – «да»? Ты где? Мне срочно нужно тебя видеть. Срочно, слышишь?

– Да. Я… я, – Алексей смотрит на дом, мимо которого идет, – театр оперетты. – Я около театра оперетты.

– Уж не в оперетку ли ты собрался? Короче, идешь прямо, пересекаешь улицу, там дальше есть кафе, называется «Пироги». Понял?

– Да, «Пироги», – отвечает Алексей.

– Жди меня там, буду через полчаса.

– Да.

Он находит «ПирОГИ», садится в баре, берет кока-колу. Народу много, суббота, и Алексей разглядывает всех поочередно с победительным видом. «Если бы они только знали! Да любой бы из них, любой из них!..» – отрывается в голове мысль за мыслью.

Рогов берет его жесткой рукой сзади за плечо:

– Пойдем-ка вон там сядем! – кивает он на только что освободившийся столик у окна.

Губы у Рогова дрожат, глаза белые, бешеные, это выглядит забавно, во всяком случае для Алексея. И Алексей улыбается.

Между тем Рогова узнают, окликают со всех сторон, подходят, здороваются, предлагают сесть то за один столик, то за другой. Рогова это и раздражает, но и немного смешит. «Вот ситуация! – думает он. – Я сижу рядом с убийцей, с почти убийцей, нет, все-таки с не почти, а с убийцей, а жизнь… банально течет дальше… бред, бред!.. А расскажи я им всем сейчас, кто рядом со мной – так что ж? Покачают головой, да и вернутся к своему пиву. Не слишком и полюбопытствуют…»

– Я, собственно, чего хочу? Я хочу тебя отвезти сейчас прямо в аэропорт и отправить домой. Понял? Паспорт с собой? Очень хорошо, тогда допивай колу, и типа поехали. В половине первого самолет до Копенгагена, как раз успеем. Ну а не успеем, другим тебя отправлю, с пересадкой… В общем, поехали, хватит на меня смотреть. Там колы напьешься!

– У меня денег нет, – Алексей победительно улыбается.

– У меня есть. Вставай.

– А то – что? – нагло.

– А то – ничего.

– Ну, ничего и ничего…

– У тебя воротник в крови, – вдруг говорит Рогов.

Он, правда, не уверен, что это кровь – так, несколько буроватых пятнышек на вороте свитера. Впрочем, Алексея это замечание не смущает, он все улыбается, даже глазом не ведет.

– Послушай, – говорит Рогов, – тебе оно надо? Ну заявлю я, тебя посадят, в камере изнасилуют… И что?

– И что? – передразнивает Алексей.

– Ты что думаешь – я этого не сделаю? Или что?

– Или что?

– Блядь, – шипит Рогов.

– Блядь.

– Хорошо, сиди, я пошел, тут ментура рядом. А ты посиди, подожди, скоро вернемся, – Рогов поднимается – лицо багровое от отцовского негодования, – нетвердо направляется к выходу, машинально кивая знакомцам.

Алексей остается сидеть и улыбаться.

Он сидит еще минут сорок, не торопясь допивает колу, заказывает еще, пьет, расплачивается, выходит на улицу, идет по Большой Дмитровке в сторону Пушки, проходит метров сто. Кто-то – конечно, Рогов – хватает его за руку, тащит в подворотню.

И тут Алексей начинает истошно орать.

Рогов испуганно отпускает руку, потом хватает вновь:

– Ори, ори громче, быстрее прибегут! – исступленно бормочет он.

Крик Алексея обрывается, и он уже не сопротивляется Рогову. Тот тащит его к обочине, голосует, – останавливается машина с кавказцем, – Рогов запихивает Алексея на заднее сиденье, словно пьяного, едут.

В машине Алексей сидит тихо, изучает профиль водителя. Потом уже, когда они выезжают из Москвы в Химки, он оборачивается к Рогову и говорит шепотом:

– Я это сделал.

И смеется, смеется громко, до икоты.

В Шереметьево Рогов покупает билет до Копенгагена с пересадкой в Стокгольме. Алексей не возражает, он блаженно улыбается все то время, пока они ждут начала посадки, пока Рогов обшаривает его карманы и бумажник, чтобы убедиться, что у него действительно нет денег на дорогу. Паспорт, слава богу, на месте.

Рогов ждет, пока Алексей проходит таможню, – таможенники смотрят удивленно (никакого багажа, даже сумки), – проходит паспортный контроль и исчезает. Все.

Через два месяца Рогов прочтет в газетах, что милиция поймала молодого человека, пытавшегося убить вечером на юго-западе Москвы армянина, который возвращался с работы домой. Неудачливый убийца оказался начинающим иконописцем, пара его работ уже висела в недавно восстановленном сельском храме неподалеку от Жуковского.

Иконописец не отпирался, напротив, с удовольствием рассказал, что этот несчастный армянин – уже двадцать третья его жертва за последние два года. И что он будет убивать «черножопых» и впредь, «пока не очистит от них всю Россию». Однако показания его были настолько путаными, что ни одного из остальных двадцати двух «убийств» следователям доказать не удалось. Все, что он ни называл, было либо не в том месте, либо не в то время. Кроме одного, правда. Артем Рымбо (так звали молодого человека) описал в числе прочего, и не в пример подробнее, чем остальные, эпизод, как он убил двух «жидков» во дворе близ Ольховской улицы. Оказалось, впрочем, что из тех двоих одна жертва осталась в живых – девушка Инна Рубинштейн, тогда как ее муж – Марк Рубинштейн был забит насмерть тяжелым предметом, предположительно молотком. Причем забит так, что родственники с большим трудом опознали его – голова Рубинштейн представляла собой кровавое месиво. Рымбо был явно разочарован тем, что девушка выжила, но тем яростнее описывал, как добивал ее мужа. Инна Рубинштейн, правда, утверждала в своих показаниях, что убийц было двое, что-де кто-то вынырнул из темноты и ударил ее мужа, а только потом кто-то другой начал душить ее. Но Рымбо твердо заявил, что он был один. Что сначала одним ударом «угрохал жидка», потом «придушил и жидовочку», потом добивал обоих «по мере необходимости». Иконописца свозили на следственный эксперимент, там он в деталях показал, как все было, показал и помойный бак, куда выкинул кровавые тряпки. Показал убедительно, ему поверили. И он стал называться – убийцей.