Переплетчик - Эрик Делайе Страница 71

Анна-Франсуаза де Жюсси, герцогиня де Торрон, рожала в муках. Жарне не знал, что происходит, и совершенно не был готов к трудным родам. Он был настолько расстроен и рассеян, что даже разрешил травнику Шако напоить Анну какими-то болеутоляющими растворами, которые могли хоть как-то облегчить процесс. Анна-Франсуаза орала во весь голос, выгибалась, точно во время приступа столбняка, билась, металась по кровати и постоянно вырывалась из рук державших её служанок. «Держать! — приказал Жарне. — Пусть будут синяки — неважно, держать!» — Лекарь сам выполнял роль повитухи, он уже мог нащупать ребёнка, но тот всё никак не двигался, точно что-то его, крошечного, удерживало внутри. Ребёнок шёл головой вперёд, и теоретически никаких проблем не предвиделось, тем более странным казалось лекарю происходящее. Умудрившись каким-то образом просунуть руку мимо ребёнка вглубь, он нащупал пуповину в том месте, где её никак не должно было быть, — слава богу, что не вокруг тонкой шейки. Ребёнок запутался в пуповине, и Жарне плохо представлял, как его из неё выпутать. Он принял в своей жизни не одни роды, но прежде ему более или менее везло: все возникавшие проблемы были так или иначе разрешимы. Теперь же он не знал, что делать. И Жарне принялся на ощупь, одной рукой распутывать дитя, параллельно подтягивая его к выходу. Анна-Франсуаза орала так, что служанки совершенно оглохли, и даже де Торрон проявил нешуточное волнение, вымеряя широкими шагами совершенно правильный круг по одной из гостиных. Он боялся подходить к спальне из суеверных соображений. Герцогу казалось, что если он появится, то всё непременно закончится плохо, а так есть хоть какой-то шанс.

Шарль ничего не знал. В тот день он работал над переплётом — обыкновенным, не из человеческой кожи. Он примерно представлял себе, когда должен родиться ребёнок — плюс-минус неделя, но никакой расхваленной романистами духовной связи с Анной у него не было. И потому Шарль работал, сердце его было спокойно. Он понимал, что у него будет не то чтобы много возможностей увидеть ребёнка. Переплётчик был готов к тому, что на сына он сможет посмотреть лишь через несколько лет, когда того уже будут выводить в свет.

Тем временем Жарне почти справился. Он сумел как-то освободить ножку от одного витка пуповины, и ребёнок начал продвигаться. Правда, заодно у Анны началось серьёзное кровотечение, остановить которое до извлечения ребёнка не представлялось возможным. Она уже не орала, а просто стонала, протяжно, мучительно, несколько визгливо. Наконец, показалась головка, затем тельце — и ножки. Ребёнок, измазанный в крови, тем не менее был вполне нормальным и дышал. У Жарне отлегло от сердца. Он мгновенно перерезал пуповину, передал ребёнка помощнице-повитухе, а затем принялся искать источник кровотечения. Анна к этому моменту потеряла сознание.

«Мальчик», — сказала помощница и принялась обмывать ребёнка. Он разразился плачем и описался, чем вызвал бурный восторг окружающих. А вот у Анны-Франсуазы всё было не столь хорошо. Она бледнела на глазах, Жарне не мог понять, откуда течёт кровь, и руки его постепенно начинали дрожать. И самое страшное, что на глаза доктора наворачивались слёзы, потому что он боролся до последнего за человека, которого любил, и при этом понимал, что борьба тщетна, что ничего не выйдет. Он уже знал, что Анна-Франсуаза умрёт.

На несколько секунд она пришла в себя и, посмотрев на Жарне, попыталась что-то сказать. Он поднёс ухо к её губам, и услышал: «Книга, книга, я стану книгой, Шарль, я буду твоей книгой». И это были её последние слова. Ещё некоторое время Жарне пытался что-то сделать — а потом сел на край постели и закрыл окровавленными руками лицо. Он плакал.

«Скажите герцогу», — поднял он голову. Кто-то из слуг побежал выполнять. Де Торрон появился менее чем через минуту, взволнованный, вспотевший, хмурый. Сначала он бросился к ребёнку — и лицо его разгладилось, он понял, что с сыном всё в порядке, что мальчик жив и здоров, и уже готов, видимо, приложиться к груди кормилицы. Жарне всё предусмотрел и, несмотря на желание Анны-Франсуазы самостоятельно вскармливать ребёнка, подготовил женщину, готовую в любой момент заменить мальчику мать. Герцог же подошёл к кровати и посмотрел на окровавленного Жарне, на бледную, неподвижную Анну, после чего сказал: «Судьба». Больше он ничего не сказал и вышел из комнаты.

В первые несколько дней после трагических событий де Торрон показал себя заботливым и любящим — в меру — отцом. Он ежедневно приходил проведать ребёнка, пытался с ним заигрывать, хотя кормилица и говорила: «Рано ещё, слишком рано, хотя бы недельки две потерпите, он пока ещё вообще ничего не соображает». Про Анну же герцог будто бы и не вспоминал. Пожалуй, такое отношение можно было назвать защитным механизмом: мысль о том, что Анна умерла, вызывала непроизвольное дрожание нижней губы и желание заплакать, пусть он и не слишком любил супругу, скорее относился к ней с уважением. А плакать на публике герцогу де Торрону не пристало. Поэтому он постарался забыть. Главное было — пережить похороны, а там, глядишь, и всё снова наладится.

Совсем иначе переживал смерть дочери герцог де Жюсси. Горе перемешалось внутри него с радостью в равных пропорциях, и герцог то плакал, то смеялся, настроение его менялось раз в полчаса, и никто не мог предсказать, какой будет реакция хозяина на тот или иной внешний раздражитель. Когда де Жюсси думал о внуке, он воспринимал любую новость с восторгом — будь то даже что-то не слишком хорошее (например, через два дня после родов в одном из герцогских лесов случился пожар, унесший не только треть древесного массива, но и десяток жизней поселян, обитавших практически на опушке; герцог, услышав про это, сказал: «Ну и ладно, лесом больше, лесом меньше, разве это имеет хоть какое-то значение?»). Когда же де Жюсси вспоминал дочь, настроение его тут же становилось чернее тучи, он хмурился и орал на Дорнье, что не просто выбросит его, нерадивого неумеху, на улицу, но предварительно отрежет управляющему оба уха и язык, чтобы знал, против кого пошёл. Дорнье, у которого никогда и в мыслях не было противоречить герцогу в чём-либо, кивал, соглашался и незаметно отступал в тень, чтобы переждать бурю.

Сам Дорнье переживал больше самого де Жюсси. Он знал Анну-Франсуазу гораздо лучше, чем её собственный отец, и потому чувствовал за собой неприятную обязанность: поехать к Шарлю и оповестить его о смерти возлюбленной. Эту обязанность он оттягивал как мог: минул первый день, второй, и тело Анны-Франсуазы уже перевезли в отцовский дом, чтобы похоронить на фамильном кладбище (де Торрон согласился с этим решением; впрочем, ему было безразлично, где будет покоиться Анна), да и Шарль скорее всего уже всё знал, потому что слухи о подобных происшествиях в столь известных семьях распространяются быстрее ветра. И когда Дорнье уже был готов к беседе с переплётчиком, его внезапно вызвал герцог.