Отель "Гонолулу" - Пол Теру Страница 70

«Рисконесклонные» — еще одно выражение, которое Алекса так и тянуло откорректировать, но вместо этого он только спросил архитектора, откуда он родом. «С залива», — ответил тот. Как это понимать?

Однажды, возвратившись домой на выходные, Алекс обнаружил, что четверо здоровенных тонганцев возводят перед домом стену из застывшей лавы: идея принадлежала архитектору, дизайн — Кристин. Девочка сама все нарисовала, Бекки одобрила. По совету архитекторов они заказали гавайскую мебель ручной работы. «Это не шпон, настоящее дерево. Не отказывайтесь. Запасы коа на Гавайях скоро иссякнут. Еще несколько лет, и такая мебель станет недоступной».

Это означало, что Алексу придется чаще ездить на материк. Он даже арендовал там офис, маленькую квартирку в Лос-Анджелесе, только под телефон и факс. Он ненавидел эту собачью жизнь, но терпел — дом его мечты начинал воплощаться.

— Я заметил, вы любите вечерком развалиться в кресле, вроде как я, — задумчиво покивал головой архитектор и снова принялся чертить что-то в своем блокнотике — решил собственноручно спроектировать мебель, которую им предстояло сделать на заказ. Скребя карандашом по бумаге, он посулил:

— Набросаю для вас чертежик кресла с высокой-превысокой спинкой и удобным изгибом под поясницу. — Чирк-чирк. — С широкими подлокотниками. Такие вот крошечные маленькие детальки решают все.

Дурацкие выражения вроде «крошечные маленькие детальки» не должны омрачать настроение, но Алекс невольно хмурился. В тот вечер он допустил промах, поделившись своими наблюдениями с Бекки, и в их душной комнатенке в Каймуки разразилась ссора.

— Тебе ничем не угодишь. Человек придумывает кресло тебе под задницу, а ты придираешься к его словам!

А когда Алекс прокомментировал манеру архитектора без конца твердить о «нашем доме» и его излюбленное «самый уникальный», Бекки так накинулась на него, что Алекс позабыл о своем статусе охотника и добытчика.

В скором времени он снова отправился в Лос-Анджелес и позвонил оттуда Бекки, желая узнать, как подвигается отделка уже почти готового дома. К его изумлению, Бекки заговорила «телефонным» голосом, предназначавшимся для чужаков:

— Да, слушаю?

Так она отвечала рекламным представителям, обзванивавшим потенциальных клиентов.

— Это я, — пробормотал Алекс, надеясь, что произошла ошибка и жена не узнала его из-за помех на линии.

— Я слышу, что это ты.

Тут он понял: что-то стряслось.

— Что такое? — забеспокоился он. — Кристин опять курит?

— Нам нужно поговорить, — сказала Бекки и положила трубку.

Зимой встречный ветер часто затрудняет перелет из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско: вместо обычных пяти часов рейс длится почти шесть. Так было и в то январское утро, когда Алекс Холт летел домой, уже зная, что произошло что-то плохое, но не догадываясь, что именно. На сердце было тяжело. Бекки встретила его у выхода из ворот аэропорта в толпе людей — они протягивали гостям гирлянды цветов, радостно вопили, потрясали плакатами с надписями «Парадиз Тур», а водители в униформе держали таблички «Доктор Кавабата» или «Мистер Дикштейн». Алекса душили слезы, и при виде жены он ничего не сумел выдавить из себя. Бекки проворно двинулась вперед, пока Алекс искал носильщика, чтобы тот помог ему с багажом. Бекки села за руль и выехала из аэропорта на шоссе. Глянув на сидевшего рядом Алекса и заметив его слезы, она сказала ему:

— Слушай меня внимательно, я должна тебе кое-что сообщить. Я вижусь с Реем.

Рей — это, конечно, был архитектор. Алекс этого не знал: имя архитектора интересовало его ничуть не больше, чем имя носильщика, рысцой доставившего его чемодан на тележке к машине.

«Вижусь с Реем» — этим все было сказано. Когда Бекки произнесла роковые слова, воцарилось молчание, и в тишине Алекс пытался осмыслить, что это значит: в его понимании это значило, что она видела Рея голым, видела, как он смеется, как говорит, как дает обещания. Она видела его и никого другого видеть не пожелает.

Молча они добрались до квартиры на Каймуки.

— Где Кристин? — спросил он.

— Кристин сейчас у друзей. Она не хочет встречаться с тобой.

Квартира показалась Алексу просторнее, чем раньше: почти всю мебель Бекки вывезла.

— Я забрала свои вещи, — пояснила она.

— Куда?

— Как — куда? — Она искренне удивилась его наивности.

— В Кохала? — Он словно видел перед собой дом их мечты. Бекки повернулась к выходу. — Ты же сказала, нам надо поговорить! — напомнил он.

— Мы поговорили! — Она была уже у дверей.

— А как же наш брак? — в отчаянии попытался остановить ее Алекс.

— Не делай этого! — предупредила его Бекки. — Не пытайся шантажировать меня!

— Что было не так? — Слезы вновь потекли у него из глаз.

— Не важно, — отрезала она. — Я это уже проработала.

«Проработала» — это было еще одно из «его» словечек.

Бекки подала на развод и потребовала алименты. Кристин оставалась с ней: «девочке нужна стабильная семья». Они уже переселились в Кохала, и Алекс подозревал, что алименты уходят на выплату закладной, однако доказать ничего не мог. Он попытался подать иск, нанял адвоката, но Бекки подала встречный иск, заявив, что Алекс не оказывал ей внимания, подолгу отсутствовал, уезжал на материк, прибегал к словесным оскорблениям, кроме того, ей не нравилось его обращение с дочерью: он-де проводил с девочкой-подростком «гораздо больше времени, чем это естественно», и она наблюдала «неуместные поцелуи и прикосновения».

— Она состряпала довольно-таки мощное обвинение, — пожаловался мне Алекс.

На хорошего адвоката не хватало денег, поэтому Алекс попросту отказался от иска. Примерно в это время он переехал в отель «Гонолулу» и поведал мне свою историю. Он был очень подавлен. «Типа суицидной депрессии, но потом это прошло». Несколько месяцев спустя он узнал, что Бекки поймала Кристин на курении травки и выгнала ее из дома: «Любовь должна быть суровой». Кристин поселилась где-то в Нанакули с приятелем-самоанцем. Алекс очень сожалел об этом, но, по его словам, старался об этом не думать.

— Насчет Кристин мне было бы интересно узнать кое-что еще, — признался я, но Алекс отказался говорить об этом: сказал, что, когда он вспоминает обо всей этой истории и особенно о девочке, ему становится «вроде еще хуже».