Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева Страница 7

Пробуждение

Проснулся я в незнакомом месте от озноба. Я был женщиной, крепко обнимающей мертвого мужчину — кажется, мое прежнее тело. С этого момента во мне появилось сразу две памяти — своя и ее, так что я мог вспоминать прошедшую ночь с двух точек зрения. Ведь мы, охотники, не теряем своей памяти в момент смерти. Я так и не могу разобраться, кого больше осталось во мне, меня или твоей матери. Эта ночь — мое самое лучшее воспоминание, единственное, которое я с тех пор беспрерывно прокручиваю перед глазами. Благодаря ему я научился помнить и перестал быть худшим учеником в школе жизни. Мы так сильно любили, что убили друг друга. Кто кого — неизвестно, и кто из нас стал кем — тоже. Я даже не знаю, потерей или обретением была моя смерть, но мне теперь больше ничего не надо знать, потому что я стал цельным.

Через некоторое время я поняла, что беременна. Еще никто в мире не зачинал ребенка в чужом теле от собственного семени. У меня родилась дочь, которую я подбросила на ступеньки перед церковью святой Ефросиньи. Эта дочь — ты. А я одновременно твоя мать и твой отец.

Наследство

…Теперь настала ее пора плакать. В фасолевую похлебку из расширившихся глаз капнули такие соленые слезы, что стало невозможно есть. Она не знала свою мать и своего отца, но рассказ подействовал на нее, открыв солевой источник.

…Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи.

…Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную.

…Ее глаза смотрели внутрь себя, и слезы из них стекали вовнутрь. От этого ее слюна была соленой, а пупок пах рыбой. Ее суженый умел завязывать свои руки узлом и втягивал яички при холоде или в битве, опережая удар. Они занимались любовью на расстоянии, глядя друг другу в глаза, так что порой часами растворялись друг в друге. Если они протягивали навстречу кончики пальцев, то испытывали долгую разрядку, от которой между ними проскакивала молния, а на улице мог начаться дождь.

— …После того как родила тебя, я постепенно начала становиться мужчиной. Сначала я заметила пробивающиеся усы и волосы на груди, потом отрастающие между ног мои детские игрушки. И вот я опять стал собой — если можно так назвать мешанину из воспоминаний разнообразных убийц. Но прежняя жизнь кончилась — никто меня больше не хотел убивать. Да и я уже не хочу осквернять воспоминания своей любимой вторжением чужой памяти. Но у нас появился другой друг — старость. Наше с твоей матерью тело ветшает. И мы думаем: что лучше — разрешить войти своей настоящей смерти или потерпеть еще немного? Мы устали от невыносимого счастья и уже с трудом терпим его. Кажется, нам пора. Но, милая Ефросинья, ты наша единственная наследница. Сейчас я вижу, как хороши твоя слегка сворачивающая вбок походка и левая грудь, что немного меньше правой. У нас есть для тебя наследство, только оно не очень радостное. Мы должны передать тебе искусство охоты на убийц, иначе этот мир не отпустит нас. Почитай эту книгу, там многое сказано.

С этими словами он неловко приобнял ее и вышел, волоча за собой шаги, как упирающуюся собаку.

Книга

— Когда ты идешь по неправильной дороге, она всё удлиняется и удлиняется, но стоит свернуть на правильную, как ты тут же у цели, — прошептал он напоследок, и, хоть был в этот момент уже на выходе, шепот проник ей в низ живота и там завибрировал.

В проём двери ему удалось попасть с трудом, так как дверь была всё еще раздвоена. С некоторым усилием ему тоже удалось раздвоиться, после чего он прошел правым собой сквозь правую дверь и левым сквозь левую. Она видела, как он украл по дороге кастрюлю с забора и помочился на столбик ворот, задрав ногу как кобель, но ей некогда было вглядываться в его удаляющуюся спину — под ней говорила книга.

…Когда она однажды сказала ему: давай поспим, обнявшись, — ветер за окном менялся на противоположный каждый их совместный вдох. Они не целовались, просто соединили рты и дышали наоборот — на ее вдохе он выдыхал, а потом вдыхал ее выдох. Так они и заснули, и ему приснилось, что он стал женщиной, а в его объятиях спит мужчина. Всю ночь во сне они разговаривали, напрягая то одни, то другие мышцы. Хотя ни одно слово им не приснилось, проснувшись, они почувствовали, что у них позади длиннейшая беседа о непередаваемых вещах. Их волосы стали седыми, на улице выпал первый снег, и всё стало бело-черным, как на фотографии. Они поняли, что за эту ночь они постарели на тысячу лет, родились в новых телах и поменялись языками.

Суп мира

Когда Ефросинья подняла свой прекрасный зад с книги, она увидела, что кошки ее превратились в покрытые пылью маленькие мумии, а сама она седа, как заиндевелая трава. Оказался полдень — время визитов гостей, вовсю названивал колокольчик. Она побежала открывать, с каждым шагом молодея и понимая, что спаслась. Время выпустило ее из хватких объятий, и ожившие кошки по одной выбежали вслед на порог, обтирая пыль об углы и ефросиньину юбку из березовых щенок. За дверью, напряженно улыбаясь, стоял пахнущий продуктовым магазином Евлампий с традиционным букетиком красной рыбы, но Ефросинья не поздоровалась, а уставилась за его спину. Где же обещанный соседкой жених? — подумала она. И вспомнила, что у нее никогда не было соседки с рыжей бородой ниже живота, а фасолевую похлебку она не варила с прошлого года. Она быстро выбежала на улицу мимо растерянного гостя и, вытягивая детскую шею, попыталась заглянуть на крышу, чтоб увидеть, сплетены ли между собой ветки рябины. Крыша оказалась так высоко, что рассмотреть что-либо не представлялось возможным.

— Если слишком крепко спишь, то душа так далеко уплывает, что может там смешаться с Супом Мира. Когда она возвращается, тебе сможет показаться, что ты ее потеряла, но на самом деле ты ее обрела, только в новом виде. И вправду, мы все — Суп Мира, но не можем его съесть. Наша душа отделяется от общей, и мы получаем имя, а до этого человек — лишь бульон, — монотонно говорил всё это время Евлампий.

Ефросинья, ничего не отвечая, в отчаянии вбежала обратно в дом, чтобы увидеть ту книгу, которая ее только что чуть не погубила. Книга лежала на месте, но это был шитый золотом словарь кулинарных изысков.

— Даже у деревьев своя отдельная жизнь, — сказал Евлампий ей в спину, — они видят все наши перемещения, различают добро и зло, только не понимают человеческих мотивов. Они не нейтральны, но у них своя древесная философия. Деревья тоже бывают злыми но, к счастью, в основном они хорошо относятся ко всему сущему. Смерть для них почти не существует, а представления о добре несколько не такие, как у людей. Они даже рады стать шкафом, мачтой или хоть дровами, если это действительно угодно Богу, потому что всегда надеются принести пользу. Настоящая смерть для них наступает, когда вырубается целый лес. У животных тоже существует коллективная душа. Смерть для них почти ничто до тех пор, пока она не касается стаи или еще хуже — вида. Особенно ярко это видно на насекомых. Презрение к индивидуальной смерти у них в правилах. Потому невозможно запугать их, отмахнуться от них или заставить делать то, чего они не хотят. Каждая пчела — это не отдельное существо, это клетка большого организма. Поэтому она не раздумывая готова умереть за свой рой. Так что, в отличие от человеков, против насекомых угрозы — ничто. Они не боятся и подчиняются только приказам инстинкта. Не кажется ли тебе, что это мудрее, чем человеческие трусость и предательство? У собаки отдельная душа тоже появляется лишь тогда, когда она получает от человека имя, а до этих пор — она лишь представитель иерархии стаи. Отдельная собака ничего не значит. Стая — вот настоящая собака! Муравейник — вот настоящий муравей! Улей — вот настоящая пчела! — почти кричал Евлампий ей в ухо, подкрепляя каждое слово жестами, изображающими, как для глухой, собаку, улей и настоящее.