Морган ускользает - Энн Тайлер Страница 7

Теперь свет уже добрался до лестницы и облил блеском перила, однако укрытые ковровой дорожкой ступеньки были еще темны, и кошка, кравшаяся по ним наверх, оставалась лишь тенью с невидимыми полосками и острой мордочкой, которая выглядела как отдельный от нее росток белизны. Она беззвучно дошла по половицам коридора до северной тыльной спальни, помедлила на пороге и вступила внутрь, двигаясь так целеустремленно, что все мышцы ее тела напряглись. Подойдя к кровати со стороны Бонни, кошка поднялась на задние лапы, чтобы проверить, как нагрето электроодеяло, и, наученная опытом, похлопала передней по матрасу, а затем перешла на сторону Моргана и там похлопала тоже. Сторона Моргана оказалась потеплее. Кошка присела, сжалась и запрыгнула ему на грудь. Морган крякнул и открыл глаза. За окном были именно те минуты зари, когда воздух кажется видимым – ворсистым, как войлок, и готовым в любую секунду расцветиться. Простыни походили на неровный, изрытый снарядами ландшафт; под потолком спальни словно светилась сероватая муть, подобная дыму, что поднимается над разбомбленными зданиями. Морган закрыл лицо ладонями. «Уходи», – сказал он кошке, но та лишь мурлыкала да чопорно озиралась, притворяясь, будто ничего не слышит. Морган сел, перевалил кошку на Бонни (гнездо спутанных каштановых волос, голое, покрытое пятнышками плечо) и выбрался из постели.

Зимой он спал в термобелье. Одежда – любая одежда – превращалась у него в костюм, ему нравилось ковылять в ванную комнату, подтягивая кальсоны и копаясь в бороде, точно какой-нибудь персонаж на Клондайке. Вернулся он с лицом посветлевшим и более оптимистичным, поскольку увидел себя в зеркале ванной: предстояло принять кое-какие решения. Он открыл стенной шкаф, щелкнул выключателем и постоял, прикидывая, кем ему стать сегодня. Рядом с юбками в складку и блузками Бонни висела плотной чередой его беспорядочная одежда: костюмы матросов, солдат, пароходных шулеров. Выглядели они уцелевшими после какой-то беды остатками гардероба разъездной водевильной труппы. Выше располагались головные уборы – целая полка с уложенными по шесть штук в глубину головными уборами. Морган взял один – вязаную шапочку моряка, – натянул на голову, посмотрелся в зеркало: гарпунер китобойного судна. Он снял шапочку и примерил широкополую кожаную шляпу, которая целиком укрывала голову и затеняла глаза. Ну да, назад к Клондайку. Морган надел поверх длинных кальсон мятые коричневые рабочие штаны, нацепил полосатые подтяжки, под которые так удобно засовывать большие пальцы. Недолгое время изучал свое отражение. А потом подошел к комоду и порылся в его нижнем ящике.

– Бонни? – позвал он.

– Мм?

– Где мои рэгговские носки?

– Твои что?

– Колючие шерстяные носки, туристские.

Бонни не ответила. Пришлось босиком прошлепать по лестнице вниз, бормоча: «Дурацкие носки. Дурацкий дом. Ни черта не лежит где следует. Ни черта там, где тебе нужно».

Он открыл, чтобы выпустить собаку, заднюю дверь. Снаружи задул холодный ветер. Плитки кухонного пола казались ледяными. «Дурацкий дом», – повторил он. И постоял с зажатой в зубах незажженной сигаретой у разделочного стола, насыпая чайной ложкой кофе в кофеварку.

Кухонные шкафы поднимались до высокого потолка цвета слоновой кости и были набиты потускневшей серебряной чайной посудой и запылившимся столовым стеклом, которым никто не пользовался. А на переднем плане теснились бутылочки кетчупа, коробки овсяных хлопьев и не шибко чистые пластмассовые наборы для соли и перца, с рисинками в соли, оставшимися с лета, когда все слипалось со всем. Дурацкий дом! Непонятно почему, но все в нем перекосилось. Когда-то он был большим, чинным и щедрым свадебным подарком отца Бонни, человека богатого. Бонни унаследовала часть его состояния. Это она звонила штукатурам, когда дети провалились сквозь пол чердака, она занималась заменой разбитых оконных стекол и обвисших на петлях ставней и латанием трещин в проеденных плющом стенах, но Моргана никогда не покидало чувство: что-то они все же упускают. Ах, если бы они могли выбраться отсюда и начать где-то все заново, иногда думал он. Или продать этот дом! Продать и забыть о нем и купить другой, попроще, без затей. Но Бонни даже слышать об этом не хотела, твердя о налоге на прирост капитала, – Морган ничего в этом не смыслил. Стоило ему заговорить о продаже дома – мигом выяснялось, что сейчас не самое подходящее время.

Три спаленки, рассчитанные на разумное количество детей, едва вмещали всех дочерей, а вечно раздраженным Бриндл с Луизой, считай, и повернуться негде было на третьем этаже. На лужайке дома валялись заржавевшие велосипеды и стояли разрозненные плетеные кресла – вообще-то отец Бонни полагал, что здесь будут церемонно играть в крокет. Мало того, ныне вокруг изобильно произрастали многоквартирные дома, а другие, стародавние, тоже расщеплялись на квартирки, в которые въезжали малопонятные молодые люди, да и машин на улице становилось все больше. Дом вдруг очутился едва ли не в центре города. Вообще говоря, Морган вырос в городе и никаких возражений против него не имел, но все же пытался понять, как же это могло случиться. Насколько он помнил, у него были совсем другие планы. На Бонни он женился, если говорить честно, ради денег, но это не значит, что он ее не любил, просто его зачаровывала определенность, которую, казалось, сообщали ей «такие» деньги. Они как будто парили где-то за ее спиной, наделяя ее стойкостью и готовностью ко всему. Бонни отлично понимала, кто она такая. Ухаживая за ней, Морган специально купил кепку яхтсмена с орлом на кокарде, парусиновые штаны и блейзер с медными пуговицами – в этом наряде он навещал летний дом ее семейства. Сидел там на террасе, наконец-то обретя в жизни определенное место, и покачивал в руке бокал с «тропическим пуншем», который настойчиво смешивал для него отец Бонни, хотя, вообще говоря, Морган не пил, просто не мог. Выпивка делала его не в меру разговорчивым. Развязывала язык. А ему следовало оставаться в рамках избранной им роли.

Оставаясь в них, он и попросил руки Бонни. Ее отец ответил на эту просьбу согласием, а почему – Морган так и не понял. Он был всего-навсего аспирантом без гроша в кармане и знал, что великое будущее ему не светит. В те дни он еще не отрастил бороду и в физиономии его присутствовало нечто обезьянье, отнюдь не изящное. Выходя куда-нибудь с Бонни – на вечеринку одной из ее подруг, – он ощущал себя лгуном и притворщиком. Человеком, влезшим в чужую жизнь. Вот Бонни была в той жизни своей – приятная женщина, двумя или тремя годами старше Моргана, с волнистыми каштановыми волосами, спадавшими на шею этаким пушистым хвостиком. Впоследствии Морган сообразил, что ее отец просто-напросто просчитался. Если ты богата, наверное, решил он, совершенно неважно, за кого выходить, ты все равно будешь жить по-прежнему. Вот он и благословил этот брак, и подарил им дом, и полагал, что ничего не изменится. На его счастье, он умер вскоре после их женитьбы. И не увидел, как дом начинает разваливаться, или перекашиваться, или что еще там с ним происходило. Или как юбки Бонни стали удлиняться, а блузки, наоборот, укорачиваться и становиться все более тесными в талии.

– Твой отец давным-давно продал бы этот дом, – часто говорил ей Морган. – Капитал там или не капитал, сказал бы он, а заведите себе новый.