Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон Страница 7

Жизнь – игра, и Анна Ливия Плюрабель Клеопатра Прекрасное Пленяет Навсегда Мудрее Чем Соломон Кристина была ее распорядителем.

Но какое же все-таки проклятие эта грусть!

Мать Плюрабель считала, что для девушки, недавно потерявшей отца, грустить естественно. Однако Плюрабель пыталась найти более глубинную причину. Или же более поверхностную. Словом, какую-нибудь другую.

В этом мать ничем не могла ей помочь.

– Философия не входит в мою материнскую компетенцию, – сказала она. – Почему бы тебе не посетить курсы грусти в Уилмслоу?

– Потому что я хочу не научиться, а перестать грустить.

– Именно этим там и занимаются – я просто не так выразилась. Что-то вроде «Анонимных алкоголиков», только для богатых и грустных.

– А мне придется встать и сказать: «Здравствуйте! Меня зовут Анна Ливия Плюрабель Клеопатра Прекрасное Пленяет Навсегда Кристина, я садистка, и мое состояние составляет более двадцати миллионов фунтов стерлингов»? Если придется, я не пойду.

Мать пожала плечами. Она считала, что дочери нужно завести любовника. С любовником грустить некогда.

Несмотря на первоначальное отторжение, на курсы Плюрабель все-таки пошла. Возможно, в глубине души она сама надеялась найти там любовника, хотя, видит Бог, ей вполне хватало собственной грусти. Чтобы остаться неузнанной, она надела на голову платок, отчего казалось, будто у нее болят зубы. Большинство остальных тоже постаралось изменить внешность. Нам грустно, потому что мы знамениты, подумала Плюрабель. Однако председатель собрания предупредил, что не нужно выискивать причину собственной грусти – списывать ее на амбициозность, стресс, зависть или царящий в Золотом треугольнике дух соперничества. Им грустно, потому что им грустно. Главное, не отрицать.

За чашкой кофе Плюрабель обсудила эту идею – не искать причину собственной грусти – с элегантным мужчиной средних лет, которого заметила еще во время собрания: он сидел немного в стороне и смотрел прямо перед собой, словно печали простых смертных были ничем в сравнении с его собственными. «Д’Антон», – представился новый знакомый отчасти извиняющимся, отчасти презрительным тоном. Вблизи Плюрабель показалось, что грустно ему потому, что он гомосексуалист (или, по крайней мере, не вполне гетеросексуал), причину чего, насколько она понимала, тоже искать не следует. После долгой и обстоятельной беседы Плюрабель пригласила д’Антона в «Утопию» на одну из своих вечеринок. Будет он участвовать в съемках или нет, полностью зависит от его желания.

– Можешь привести с собой кого-нибудь, если хочешь, – добавила она.

Д’Антон приехал один, зато привез огромное стеклянное пресс-папье, в центре которого блестела слеза.

– Красиво, – сказала Плюрабель, – но все же не стоило.

Д’Антон небрежно отмахнулся. Он зарабатывал на жизнь тем, что ввозил из-за границы предметы искусства, в том числе стеклянные пресс-папье. Это, например, куплено в японской деревушке, где выдуванием стекла занимаются с XIV века и больше ничего не умеют. Плюрабель спросила, кому принадлежит слеза – человеку или животному.

– Говорят, она принадлежит тому, кто на нее смотрит, – ответил д’Антон.

После его слов они немного поплакали, обнявшись так крепко, словно хотели бы никогда не расставаться.

Д’Антон сделался частым гостем в «Утопии». Порой он оставался даже после того, как выходные заканчивались и прочие приглашенные разъезжались по домам. Они с Плюрабель находили утешение в печали друг друга.

– Наверное, тебя удивляет, что можно жить в такой роскоши и при этом грустить, – сказала как-то Плюрабель.

– Вовсе нет, – ответил д’Антон. – Я закупаю красивые вещи в Японии, Малибу, Маврикии, Гренаде и на Бали. В каждом из этих мест у меня есть дом, и в каждом мне грустно.

– На Бали я еще не бывала. Как там?

– Грустно.

Плюрабель сочувственно покачала головой:

– Могу себе представить!

А после минутного молчания добавила:

– Думаешь, это потому, что мы слишком много имеем?

– «Мы»?

– Мы. Ты и я. Люди нашего круга. Привилегированный класс.

– А разве наш класс действительно привилегированный? «Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям» ^[18].

– Как красиво! – вздохнула Плюрабель. – И как верно! Даже плакать хочется. Пауло Коэльо часто заставляет меня плакать.

– Это сказал человек более великий, чем Пауло Коэльо.

Плюрабель была удивлена. Она и не подозревала, что есть человек более великий, чем Пауло Коэльо.

– Нельсон Мандела?

– Апостол Павел.

– По-твоему, мы подвергли бы себя меньшим скорбям, если бы роздали все бедным?

Д’Антон не знал ответа на этот вопрос, хотя иногда ему в голову приходило, что причина грусти – его грусти, по крайней мере, – кроется не в деньгах, а в современности.

– Тебе не кажется, что ты слишком современная?

Идея эта Плюрабель понравилась.

– Слишком современная… – повторила она. – Да, ты прав. Слишком современная. Мне часто так кажется. Да, кажется! Просто раньше я этого не понимала. Слишком современная… ну конечно!

Тут ее посетила новая мысль.

– А почему австралийские аборигены и американские индейцы на канале «Дискавери» всегда такие грустные? Их-то современными никак не назовешь.

– Нет, но это другой вид грусти. Индейцев и австралийских аборигенов унижали много веков подряд. Им грустно, потому что они жертвы.

Плюрабель вспомнились виденные в журналах фотографии коренных жителей Латинской Америки. Казалось, они прожили на свете не одну тысячу лет. Маори тоже. И пигмеи. И пуштуны. Почему все они такие грустные?

– Опять же, их эксплуатировали и унижали, – ответил д’Антон.

– А евреи? Они ведь тоже старые.

Насчет евреев д’Антон не был уверен, но пообещал определиться с собственным мнением – вернее, с мнением апостола Павла.

– Думаю, евреи унижаются по собственной воле, – заявил он наконец. – Их нельзя назвать ни современными, ни жертвами. Они сами выбрали такое амплуа.

– Зачем?

– Не знаю, изъян это или тонко продуманная хитрость, но евреи всегда оказываются в центре любой драмы – неважно, человеческой или богословской. Я бы назвал их грусть политической грустью. Жалость к себе прекрасно объединяет, а эмоциональный шантаж отлично действует на других.

Плюрабель наморщила свой хорошенький лобик. Разговор был не из легких, и все же ей бы хотелось, чтобы он никогда не кончался.