Человек из Красной книги - Григорий Ряжский Страница 7

Она не была одной из них, учёных или женщин-конструкторов, составлявших его ближний круг, внутри которого уже вряд ли оставалась хоть одна незанятая научная дама, которая в разное время, так или иначе не пыталась бы заручиться его мужским доверием. Его обожали, его боготворили, его боялись, но о нём и мечтали. Он был Бог, они же все были земные.

А она, Евгения, просто служила в одном из его КБ чертёжницей, недавней выпускницей Карагандинского Политеха, и по своей работе не имела практически ни одного шанса хотя бы единожды пересечься с ним по прямой служебной надобности: слишком уж скромен был вклад Жени Цинк в их условно общее дело. Единственным, что могло как-то связать с ним таких, как она, были редкие и довольно бессистемные забеги отца-создателя ракетной техники к конструкторам и чертёжницам, в их епархию, расположенную от его главных дел так, что требовалось еще потратить время, чтобы добраться к ним.

Иногда он злился по-настоящему, устраивал разнос, срывался с места и нёсся по филиалам, делал угрожающий проверочный круг, хотел лишний раз на месте лично проконтролировать читаемость бесконечных рабочих чертежей, их соответствие его строгим установкам, проследить собственным суровым глазом порядок и точность исполнения. Мало кому доверял, всё больше тянул сам, не хотел упустить ни одну мелочь, себе же самому не разрешал проявить даже минутную слабость или поверить на слово, когда возникали малейшие сомнения. Знал – непозволительно терять темп для неоправданной последующей доводки узла, от которого зависит плановый ход сборки. Спешил. Хорошо понимал, что не успевает с задуманным двигателем следующего поколения для своего же носителя. Возраст. Общая усталость. Сердце это чёртово, в конце концов. И всё это при отсутствии единственной женщины в жизни. Да и откуда ей было взяться? Не в сталинском же Магадане строгого режима, и не в сменившей его вскоре владимирской «шарашке», где пришлось провести шесть, считай, пропащих для дела и жизни лет. Только потом, миновав страшный промежуток, одна за другой стали осуществляться его мечты: первый в мировой практике трёх– и четырёхступенчатый двигатель, первый спутник, первый автоматический космический аппарат для полёта на Луну, первый космонавт и практически сразу вслед за ним ещё двое – экипаж.

И тут – она, та самая, не найденная прежде, возникшая из ниоткуда, просто высунувшая из-за чертёжной доски молодую светловолосую голову, чтобы лишний раз взглянуть испуганными глазами на «великого», на самого Царёва, – хотя никто из ближнего начальства и не афишировал, кто у них там кто в головной конторе и как выглядит. Да только всё равно все и так знали, что вот он и есть Главный, этот немолодой дядька с пронзительным, но заметно усталым взглядом умных бледно-серых глаз, с порывистыми движениями своего плотно сбитого корпуса, с мягким, но упругим голосом, не предполагающим возражений, – тот, от кого всё зависит, кто делает так, что всё вращается, движется и летает.

Другие из местных кабэшных жались при виде него, трепетали, старались лишний раз не выставиться, дабы не попасть под горячую руку. Увидит чего не так, глаз вперит, мысленно прогонит туда-сюда в голове своей гениальной все возможные последствия, после чего не скажет ни слова, круто развернётся и резко покинет помещение. А дальше… Дальше – всё, мало не покажется, и так бывало не раз и не два.

А она глянула и тут же напоролась на его встречный внимательный луч. И была вычислена и одарена улыбкой, хорошей, человеческой, призывной. Так ей показалось тогда, в тот счастливый день, переросший в их первую ночь уже через неделю после этого случайного пересечения глазами. И сразу перестало быть страшно, отпустило, и она расслабилась, хоть вообще-то не умела этого делать. Он подошёл, кивнул, едва заметно потянул носом, воткнулся глазами в чертёж. Хмыкнул, сунул руки в карман и развернулся к ней лицом. Ей снова захотелось провалиться сквозь землю, но она устояла, более того, постаралась сделать вид, что этот начальственный визит должного впечатления на неё не произвёл и от дел текущих особенно не оторвал. Спросила, не опуская глаз:

– Если есть вопросы, пожалуйста, спрашивайте, не стесняйтесь. Нам тут скрывать нечего, всё на бумаге, сами видите. – Затем поднесла карандаш к чертежу и провела линию, доведя её до нужного места. И вопросительно посмотрела на гостя. Свита, что сопровождала, замерла, ожидая вердикта.

– Хорошая работа, – сказал Главный, – всегда бы так… – Улыбнулся, развернулся и энергичным шагом пошёл на выход. Что при этом имелось в виду, осталось загадкой, но вдумываться не стали – главное, пронесло.

По женским меркам ей было тогда в самый раз, Женечке, Евгении Адольфовне, – двадцать три, чуть больше. Однако в известном отношении у неё не было ещё никого и никогда, практически стерильна была в этом обидном для любой не ущербной женщины смысле. С другой стороны – тоже ведь как-никак секретчица, хотя и не такая уж большая, но всё же с допуском и личной завитушкой на грозном ватмане. И ничего, что допущена к одному лишь только узелку, да и не к самому, правду сказать, ответственному: что-то там сбрасывающее наружу избыточное давление в нужный момент, размером с детский кулачок, на двух несекретных пружинках и одном типовом клапане.

А он, великий, улыбнулся всей своей секретной личностью и одновременно глаз в неё воткнул, отдельно от всего лица, остро, пронзил, будто съел всю её целиком, заглотнул через доску кульмана, без остатка, – чертёжницу, чудом затесавшуюся в его КБ в противовес своему не слишком надёжному отчеству и не так чтобы нейтральной фамилии «Цинк».

Дальше было проще, чем могло быть. Просто велел узнать и к вечеру доложить семейное положение этой сотрудницы плюс сведения по остатку. Главное, хотел убедиться, что отсутствует сам факт непреодолимости, малопонятный для обычных смертных, но решающий персонально для него всё и вся.

Оказалось – Цинк, странная такая и немного суровая, хоть и немецких корней, но и не слишком рисковая фамилия у чертёжницы той, светленькой, что так глянулась и, кажется, запала на него с первого взгляда. Подумал ещё: раз работает, то наверняка проверили, выявили, скорей всего, вековую принадлежность к отечеству и допустили до его КБ. Остальное – за ним. Попутно чертыхнулся, понимая, что, как ни крути, а – заложник, как все они, но только в гораздо большей степени. Точно знал, даже не загружал себе голову сомнениями такого ряда – не сойдётся что, просто не позволят, сделают так, что исчезнет из поля видимости, и больше не найдёшь никогда, так что спасибо им в каком-то смысле, что непрошенную заботу проявляют, время его берегут, фильтруют жизнь через собственное поганое сито и мягко подправляют в нужную им сторону. А лучше бы не было их совсем. Глядишь, шёл бы с заметным опережением этих дурных, почти преступных в его глазах планов, которые сам же вынужден строить с учётом интересов государства. Их – не его.

Он написал ей короткое письмо, от руки: запечатал в конверт, тоже не в свой, факсимильный, а в простой, обезличенный, и попросил помощника отвезти и отдать ей в руки, без комментариев.

Он писал:

«Уважаемая Евгения Адольфовна, я знаю, что Вы меня «увидели», то же самое могу сказать и о себе. Если я ошибаюсь, то заранее прошу Вас меня простить. Это вовсе не означает, что я самонадеян больше того, на что привык рассчитывать: просто я далеко не молод, как Вы знаете, и уже не могу разрешить себе затевать игры не слишком искренние. Вы мне понравились, причём очень, и я знаю, что Вы свободны. Не буду лукавить: пишу Вам в надежде обрести взаимность, хотя и понимаю, что шанс мой невелик, учитывая возраст и мою хорошо известную Вам занятость по работе. Она же, как Вы, наверное, догадываетесь, навсегда останется таковой.