Экватор - Мигел Соуза Тавареш Страница 7

* * *

Э́вора. Полдень. Поезд подошел к станции, расположенной в самом сердце Алентежу. Около двадцати пассажиров сошли и примерно с десяток зашли в вагоны. Продавцы прохладительных напитков и еды обходили вагоны с внешней стороны состава, предлагая свой товар — овечий сыр, колбаски, мед, фрукты и лечебные травы. Одна цыганка с тремя детьми, грязными и в рваной одежде, протягивала руку к окнам, в то время как смущенные пассажиры отстранялись от нее вглубь вагона. Чуть в стороне пожилая женщина, с головы до ног в черном, установила прямо на земле скамейку с сухофруктами в маленьких деревянных ящичках. Двое мужчин у здания станции, опершись о свои трости, наблюдали за происходившим в полной тишине так, будто ничего более интересного, чем прибытие поезда из Баррейру в тот день не произошло.

«Вот и родина, во всем ее блеске!» — подумал Луиш-Бернарду. Он тоже стоял у окна своего вагона. Потянувшись всем телом, он стряхнул с себя сонливость, охватившую его за четыре монотонных часа путешествия. До Вила-Висоза, к которой вела недавно сооруженная дополнительная ветка, оставался еще час с небольшим. Злые языки говорили, что ветку проложили специально для Сеньора Дона Карлуша и Семьи.

Луиш-Бернарду уже прочел все газеты, что вез из Лиссабона, уже успел полчасика вздремнуть, так что не очень понимал, чем еще можно себя занять. Снова присев, он закурил сигарету как раз в тот момент, когда поезд дернулся и стал медленно набирать ход, оставляя позади белые дома Э́воры. В своих мыслях он вернулся к Матилде, к их расставанию на лестнице Гранд-отеля Эрисейры. С тех пор уже прошло три месяца, и между ними уже пролегла целая осень.

Матилда жила в фамильном поместье своего мужа в Вила Франка де-Шира, неподалеку от Лиссабона. Можно было с таким же успехом сказать, что она жила в провинции. В обычных обстоятельствах они могли бы так провести год, даже больше, и не встретиться: если встречи не ищут, она не случается. В октябре он написал ей письмо, которое доверил передать Жуану, понадеявшись на его осмотрительность, о чем, кстати, сразу же пожалел. Жуан страстно воспротивился роли сводника, которую отвел ему Луиш-Бернарду, аргументируя это тем, что его кузина замужем, и он очень уважает ее мужа. Он спросил, чего Луиш-Бернарду добивается этой своей мальчишеской и довольно опасной игрой. Стоило большого труда убедить его передать письмо, но самое плохое было то, что Луиш-Бернарду и сам вдруг понял, что то, что в итоге получилось, не стоило их совместных усилий: письмо вышло каким-то вымученным, бездушным, бессмысленным, и, когда он спросил Жуана, какой была реакция Матилды, тот сказал: «Да никакой. Положила письмо в карман, без комментариев и даже не спросила, как ты».

Первого ноября, в день поминовения усопших, почему он и запомнил эту дату, было воскресенье, у всех был выходной. Луиш-Бернарду сидел дома один и наблюдал, как за окном идет дождь. Побродив по дому с ощущением полной бессмысленности происходящего, он вдруг представил себя здесь же, но через двадцать лет: та же мебель с неизменным тонким слоем пыли, в зеркале он же, но уже с сединой в волосах, морщинами от каких-то забот; под ногами скрипят половицы; на стене с незапамятных времен висит портрет родителей в серебряной рамке, его контора по-прежнему ждет его появления утром в понедельник, а «Каталина», «Катарина» и «Катавенту» с каждым годом все медленнее рассекают воду…

Луиш-Бернарду сел за свой секретер со стопкой листов белой бумаги и принялся за подробное письмо Матилде. Он вложил в него всю душу и сердце, написал всё, рискуя всем, чем только можно, и в самом конце попросил прощения, добавив, что, если не получит никакого ответа, то никогда, никогда больше не потревожит ее.

В конце месяца она ответила. Жуан приехал на улицу Алекрим, чтобы передать ему письмо.

— На, держи. Это от Матилды, она просила тебе передать. Чует мое сердце, все это закончится плохо, и я никогда не прощу себя за эту дурацкую роль почтового голубя.

Луиш-Бернарду ничего не ответил. Наверное, надо было что-то сказать, чтобы успокоить друга, что-нибудь, что оправдало бы Матилду и как-то скрыло бы чрезвычайную важность для него этого письма. Но он так ничего и не сказал. Едва сдержав себя и подождав, пока Жуан уедет, Луиш-Бернарду с явным удовольствием начал раскрывать письмо, не спеша, оставаясь внимательным к каждой детали — к качеству бумаги, к тому, как она его сложила, к его запаху.

«Луиш-Бернарду,

я отвечаю на ваше второе письмо, не на первое. Отвечаю на тот ваш поцелуй на лестнице, а не на игру словами, которыми вы пытались вскружить голову бедной глупышке, живущей вдали от расставленных ловушек, в которых вы, похоже, знаете толк. Я отвечаю не вашему умению соблазнять, а той вашей растерянности, которая показалась мне неподдельной в вашем взгляде. И, наконец, я отвечаю не злу, которое вы можете мне причинить, а добру, которое, как я полагаю, мне удалось в вас разглядеть. Такого человека мне нечего бояться, потому что он не сделает мне плохо. Разве не так, Луиш-Бернарду? Вы ведь не сделаете мне плохо? И мы сможем продолжить разговор, прерванный в ту лунную ночь на летней террасе?

Конечно, я знаю, что задаю слишком много вопросов. Однако, если ваш ответ на них — „да“, то тогда я подам вам знак, через Жуана, чтобы мы могли снова встретиться. Однако до тех пор прошу вас ничего не предпринимать. Когда же вы соберетесь прийти, то со злом, прошу вас, лучше не приходите. Я стану вас уважать за этот отказ еще сильнее. И буду хранить о вас только самые нежные воспоминания».

Знак был подан накануне. Когда он столкнулся с Жуаном на выходе из «Бразилейры», в районе Шиаду, и тот сказал ему, будто это было самой обычной в мире вещью:

— У меня для тебя записка от Матилды. Передам завтра, за ужином в «Центральном». Ты сам-то идешь?

— Столько всего сразу, — подумал Луиш-Бернарду. — Столько всего в один-единственный день: и король, и принцесса.