Повелитель монгольского ветра - Игорь Воеводин Страница 7

С мнением Пичугина приходилось считаться. Полк насчитывал пятьсот сабель, и большинство – лихие рубаки, уцелевшие в германскую.

Тряпицына вызвали к аппарату. Вслед за ним вышел и Жуйч.

– Не беспокойся за Пичугина, – задышал он в затылок Тряпицыну, пока тот читал депешу. – Это моя забота…

Тряпицын повернулся и глянул на говорившего. В него уперлись и тут же скользнули мимо глаза-маслины, глубоко посаженные близко к переносице. «Мокрица… А поди ж ты», – подумал Тряпицын и вернулся в зал.

– Ну, а ты, Нина, что скажешь? – спросил он своего начштаба.

Гомон утих. Кое-кто, притушив папироску, залюбовался фигуркой вставшей – в меру полноватые бедра и грудь, перетянутая талия, волосы цвета воронова крыла.

Нина облизнула полные губы. Нет, она не была патологической садисткой, как Жуйч. И не боялась, что ей припомнят происхождение, прояви она мягкотелость. Просто начштаба была искренне убеждена, что есть люди, к которым Нина относила себя и еще немногих, а есть человеческий материал – все остальные. Его жалеть не стоит, его много, расходуй как угодно, тем крепче будут избранные.

Чуть повела сдобным плечом, и шаль соскользнула на стул. Ноздри, знакомые с кокаином, расширились, а зрачки сузились.

– Лес рубят – щепки летят, товарищи, – промолвила она.

Судьба Николаевска была решена.

Пичугин вышел вон, хлопнув дверью, и Тряпицын увидел в окно, как того полунасильно тянет к себе то ли выпить-закусить, то ли что-то важное показать подручный Жуйча Лом.

Пичугин порывался скакать в полк, но из железных объятий верзилы-балтийца вырваться было нелегко, и казак, смирившись, шагнул за ним в контрразведку. Через два часа он будет метаться в жару, никого не узнавая. Его поместят в госпиталь и предъявят казакам, не поверившим во внезапную болезнь командира. А на полк поставят забайкальца же, но не из караульцев – старых, «правильных» казаков, а приискового, из-под Бодайбо, чьи отец и дед еще помнили барина в Поволжье.

В ту же ночь сотня наиболее преданных Пичугину станичников, в основном родственников и земляков, была отправлена на передовую, а остальные на Хабаровск, усмирять якобы прорвавшихся из Монголии унгерновцев.

…Взявшие город японцы обнаружат на месте Николаевска лишь несколько полуобгоревших каменных домов. Почти все 15-тысячное население, из которого около двух тысяч составляли иностранцы, в основном японцы, было уничтожено как саботажники.

Но зато отступавшим досталась богатая добыча. Впрочем, самых красивых женщин казнить рука не поднялась – их забрали с собой.

8 июля 1920 года, с. Керби, Дальний Восток, Россия

– Эй, Микола! Микола! Дывись, яка кака намалевана! – Длинный худой красноармеец в папахе ткнул пальцем в плакат, на котором был изображен то ли Врангель в черкеске, то ли Унгерн в халате. Во всяком случае, было написано: «Черный барон получает ответ», и огромный красный кулак обрушивался на голову то ли Унгерна, то ли Врангеля.

У плаката закуривали несколько человек. Это были часовые ревтрибунала Далькрайкомпарта.

За стеной, в самом трибунале, где дела обычно шли скоро, на сей раз вышла заминка. Дело было щекотливое – перед «тройкой» предстали командующий николаевским округом Тряпицын, начштаба округа Лебедева-Свияшко и еще несколько штабных. И хотя инструкции Крайкомпарта были ясны – расстрелять без волокиты, председательствующий медлил.

– Ладно, товарищ, – обратился он к Тряпицыну, – понимаю, что баню вы в Николаевске устроили в порыве, так сказать, революционного мщения, в угаре борьбы, понимаешь, с классовой гидрой. Но как же ты, собака, допустил расстрел партийных товарищей, вы что на это покажете, товарищ?

Красные комья заиграли на щеках Тряпицына.

– Да как же их было не шлепнуть, товарищ, – с досадой заговорил он, – когда они мне, командиру, перечить вздумали?! Я тебя, товарищ, спрашиваю, командир я или кто?

Слово взяла Нина Лебедева.

– Я вижу, товарищи, что происходит ошибка. Да, мы нарушили порядок, не созвали парткомиссию, бюро, прежде чем шлепнуть негодяев. Но поймите, война! Они поставили под сомнение авторитет командира и штаба – не важно в чем. Важно одно, товарищи, – то, что мы шлепнули их перед строем, убедило колеблющихся, устрашило трусов, сплотило верных – они поняли, что советская власть – это не власть избранных, а власть народа!..

– Но, – понизив голос, продолжала она, переведя дух, – между нами, товарищи, мы здесь все свои… – При этих словах Нина показала председательствующему глазами на конвой.

– Товарищи, подождите в коридоре, – распорядился председатель, и трое матросов вышли.

– Так вот, – продолжала Нина, – будем откровенны. Мы их расстреляли потому, что эти слизняки были против нашего светлого мщения, пожалели обывателей, этот человеческий мусор, этих духовных импотентов, – при этих словах Нина слегка зарделась. – Подумаешь, пятнадцать тысяч трусов и саботажников! Тьфу. Но пошло брожение в массах, товарищи, особенно в среде казаков. И мы им показали, что держим власть железной рукой! Да, у расстрелянных были партбилеты. Но, по данным товарища Жуйча… Кстати, где он, почему его нет среди нас?.. Так вот, по данным уполномоченного Чека, все расстрелянные намеревались бежать либо к японцам, либо пробираться к Унгерну – были найдены шифрописьма – они у Жуйча…

Председательствующий взял паузу и вышел в приемную. Выгнав оттуда секретарей, он позвонил по прямому поводу в Далькрайкомпарт.

– Товарищ Первый! – заговорил он, услышав знакомый басок. – Товарищ Первый, неувязочка… Они требуют кого-нибудь из Чека, говорят, что были доказательства…

– Слушай внимательно, – раздалось в трубке. – Или приговор будет через час, или завтра ты сядешь на скамью сам. Мне наплевать на Николаевск. Но если всякий зарвавшийся комкор начнет расстреливать членов Крайкомпарта, – это будет анархия, а не дисциплина.

– И еще, – добавил он вытянувшемуся в струну председателю, – чтобы в протоколах никакого Жуйча и духом не было, понял?

– Понял, понял, товарищ Первый, понял! – зачастил председатель. – Есть!

В зал ввели усиленный конвой, матросы обступили подсудимых.

Через пять минут приговор был оглашен и зал очищен. Тряпицын бросался в драку, его скрутили, Нина пыталась что-то кричать. Ей зажали рот, заломили руки. Выведя их через черный ход, кинули, связав, в две телеги и повезли в холодную.

– Слышь, Микола! – продолжал между тем длинный у плаката. – А у тебя баба е?

– Ну, е, – неохотно ответил Микола с головой как мяч на широких плечах, с вислыми пшеничными усами.

– Ну и шо? Шо?

– Мацал ее?

– Не, политграмоте учил, – под общий хохот ответил Микола.

1 августа 1241 года, Сплит, Хорватия

– О, великий хан! К тебе гонец… – Нойон Жамбыл склонился почтительно, нож и огниво звякнули на широком поясе.