Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар Страница 7

Чувствуй себя свободно, и можешь называть и меня и ее, как тебе заблагорассудится».

Мне не удалось услышать конца фразы, потому что ее улыбка затмила все слова. Крепко удерживая правое ухо водителя, девушка объясняла ему, что родилась женщиной и что ей нравится удовлетворять свое любопытство: «А что в этом такого, дорогой?» Он поднял руку и, высвободив голову из плена, пустился в рассуждения.

— При крещении меня назвали Алешандри, но все зовут Блондином. Попросту Блондином! Видать, Господь так пожелал. Господь или дьявол, мне без разницы! В моем царстве царствует тот, кто подчиняется, если, конечно, имеет голову на плечах. Правда, любовь моя? — И опять придвинулся к девушке.

Воспользовавшись безмолвием поцелуя, вновь соединившего их губы, я попытался осознать услышанное. Блондин вмешался в разговор, чтобы сказать: все, что говорится — правда. У каждого своя правда. Иначе говоря, если кто-то врет, делая это правдоподобно, — правдиво, несмотря на то, что одна наша ложь неизменно порождает другую, а, значит, быть лжецом — то же самое, что быть искренним и правдивым.

Не успев подобрать слова, чтобы сказать что-нибудь в ответ на услышанный вздор, я оказался обезоруженным звонким хохотом девушки, отреагировавшей так на тираду своего дружка. Возможно, этот хохот был вызван не столько экстравагантным смыслом сказанного, сколько серьезностью тона. Он все это произносил, подкрепляя слова движениями пальцев и взглядами, которые бросал то на дорогу, то на меня, то на девушку, слушавшую его с невинным видом.

Если это и была шутка, то следует признать, что Блондин самозабвенно отдавал всего себя во власть столь своеобразной манеры нести чушь. Но к моему ужасу, сформулированная им мысль казалась мне в то же время верной, потому что по отношению к нему в возникшей ситуации я был волен говорить и делать то, что считал для себя выгодным.

Молодая женщина вновь прижалась к нему и несколько раз поцеловала. Наблюдая за ее движениями и чувствуя кожей соприкосновение сгорающих от желания губ, я проглотил слюну. Ничего другого не оставалось. Искоса, будто сам того не желая, а на самом деле сознательно, я наблюдал за происходящим, чувствуя его абсурдность, поскольку и сам уже перестал обращать внимание на бесконечные опасности, поджидавшие практически неуправляемую машину. Заметил, что перестал ощущать ноги, и даже пустой желудок, казалось, смирился и не урчал.

Несколькими минутами позже девушка захотела узнать что-нибудь о моей жизни.

— Давай, Эмануэл, расскажи нам свою историю. Что заставило тебя идти пешком по шоссе? Куда ты идешь?

Я провел рукой по лицу, словно пытаясь стереть капельки пота, выступившего по всему телу. И ответил, что шел в Сеара. И не смог продолжить, так как она рассмеялась, а затем произнесла: «Какой ты смешной, Эмануэл! Как это можно идти пешком в Сеара? У тебя с головой все в порядке, Эмануэл?»

— Естественно, дорогая, — вклинился в разговор Блондин. — Спорим, что он делает это, потому что у него нет ни гроша! Но он идет вперед к счастливой жизни!

Она замолчала и виновато посмотрела на меня. Я, оценив такую непосредственность, попытался что-то объяснить, одновременно стараясь поудобнее устроить свои «уснувшие» ноги.

— Да, это правда, у меня нет денег, но в один прекрасный день я приду туда, где родился — в Сеара, чтобы вновь увидеть своих знакомых, своих родителей, братьев и сестер, друзей.

Блондин повернулся в мою сторону, однако девушка вновь стала теребить его ухо, потребовав, чтобы он посмотрел в зеркало заднего вида, расположенное над лобовым стеклом, и сказала: «Дорогой, ты начинаешь мне нравиться, потому что тот, кто страдает, способен лучше понять других».

Съехав с главной дороги, машина утратила плавность хода, что заставило меня перенести тяжесть тела вперед, наклонившись к сиденью девушки. Однако я не рассчитал и слегка коснулся ее плеча. Поскольку платье было открытым, этого прикосновения было достаточно, чтобы ощутить тепло гладкой кожи. Я извинился, но как только она вновь удобно устроилась, Блондин искоса посмотрел на меня и напомнил, что я должен быть поосторожнее с пакетом яиц, лежавшим у меня на коленях. Тогда я приподнял пакет так, чтобы он мог видеть, что все они целы. Он засмеялся и девушка тоже бросила взгляд на поднятый сверток. Снижая скорость, Блондин проговорил, что после такой тряски из этих яиц наверняка вылупятся старые индейки. После этих слов мы долго смеялись, потому что в шутке был пикантный оттенок, который он придавал всему, о чем говорил. Но вдруг он добавил: «Только страдание учит человека быть человеком, — при этом он ударил себя в грудь, будто его пример был самым убедительным из всех. — Я почувствовал себя взрослым мужчиной, когда испытал первую несправедливость в жизни; до тех пор жизнь представлялась мне историями, которые показывают в кино. Но это обман, Эмануэл, всегда только реальный мир учит жить».

Так как голос Блондина начал звучать как заклинание, я испугался, что он не только примется рассказывать свою жизнь, но и станет расспрашивать о моей. Я же столько уже всего наговорил, столько совершил глупостей, что испытывал чувство стыда. Меня уже ничто на свете не интересовало, кроме того, куда мы едем.

Очень захотелось выйти из машины, но одновременно я боялся показаться неделикатным. Интересно, сколько часов я находился в их компании? Два или три? И в пересчете на пеший ход, сколько же получалось дней? Каждый час на машине при такой скорости — это то же самое, что шагать два дня по пустому шоссе, то по солнцепеку, то под дождем, то в кромешной тьме, если начинать путь на прохладном рассвете.

Каждый раз ощущая, как автомобиль делает крутые виражи, у меня создавалось впечатление, что мы возвращаемся, а не продвигаемся вперед. А это означало, что я затягивал свое путешествие, в то время как моим единственным желанием было как можно быстрее оказаться в Сеара.

Наконец Блондин повернулся ко мне и сказал, что подъезжаем к месту назначения. Там, снаружи, уже смеркалось, что не позволяло четко различать окрестности. Угадывался легкий шелест зеленых насаждений, опоясывавших изгибы шоссе. Миновали лес, который, по-видимому, был ослепительно красив. По всей вероятности, за ним ухаживали только потому, что он находился у дороги, или же из-за каприза какого-нибудь владельца кофейной плантации, так как дальше во всей округе не было видно других деревьев.

Ночная темнота приближалась медленно. Я всегда чувствовал беспокойство в этот неопределенный момент времени между днем и ночью. Солнечный свет почти исчез. Только отдельные его проблески еще вспыхивали. Одной такой вспышки, которые будоражили даже птиц, было достаточно, чтобы вызвать у меня еще большее волнение. Кроме того, совсем не хотелось быть помехой этой парочке. Я решил заговорить об этом, когда Блондин громким голосом произнес: «Теперь я сориентировался, видишь там слева наше любимое дерево?» Я тоже взглянул на него… Густое, заслонявшее панораму, оно способно было внести успокоение в душу даже самого беспокойного существа. Тем не менее их разговор меня озадачил. Если они заблудились на всех этих дорогах, что было бы со мной, когда пришлось бы выйти? Однако поскольку поездка подходила к концу, я утешился тем, что мы уже не будем отклоняться от главной дороги, идущей в нужном мне направлении.