Такая вот странная жизнь - Энрике Вила-Матас Страница 7

– Хорошо, – повторил я, – согласен, давайте поужинаем вместе.

Чем-то он меня крепко зацепил. Попутчик не только был одного со мной возраста, но и внешне мы оказались похожи. Немного различались только стилем одежды и манерами – у него они были куда более светскими. В остальном же, если дать волю воображению, его можно было принять за моего двойника. Вероятно, он тоже заметил наше сходство, хотя не собирался, как, впрочем, и я, комментировать сей странный факт.

Я никак не мог предположить другого: что в истории, которую жаждал рассказать попутчик, речь пойдет о том, как в Париже он встретил своего двойника. Иногда в поездах случаются удивительные вещи. Как такое забудешь? Стоило мне подумать, что новый знакомый мог быть моим двойником, как сразу после ужина он заговорил о своем двойнике, но только, разумеется, не обо мне, а о каком-то португальце из Парижа.

Ужин прошел не совсем спокойно. Первые минуты были посвящены традиционному ритуалу знакомства:

– Меня зовут Хуан Риверола, я агент по продаже недвижимости, – произнес он.

После такого вполне нейтрального и вежливого начала странный попутчик принялся наливаться вином – бокал за бокалом. Не помню почему – видимо, потому что я назвался писателем, – ему захотелось поведать о своих любимых книгах: только такие книги я и читаю, веско заявил он, забыв уточнить, что же это за книги. Пока наконец, после моих настойчивых расспросов, не раскрыл тайну:

– Я читаю только романы про Джеймса Бонда. По-английски, понятное дело. Меня привлекают изысканные вещи – наверное, таким образом я стараюсь компенсировать вульгарность собственной профессии – агента по недвижимости, ведь это довольно незавидное и ничтожное занятие. А я принадлежу к богатому роду, теперь, правда, обедневшему. – Риверола опьянел и говорил не очень внятно. – Я привык жить, не утруждая себя работой, но в некий момент был вынужден взяться за это жалкое дело – просто не оставалось другого выхода.

– И почему только про Джеймса Бонда? – спросил я.

Он несколько секунд пристально глядел на меня. Он уже был довольно пьян. Затем попросил официанта принести еще бутылку вина и очень тихо, едва ли мне не на ухо, проговорил:

– Дело в том, что я был шпионом, только недолго, меня очень скоро турнули. Но я успел познакомиться с полковником Жуве. И работал я, как вы, наверное, уже догадались, на французскую разведку.

Когда официант принес вино, Риверола заставил и меня выпить бокал. Я решил не отказываться. Он же с каждой минутой приходил все в большее возбуждение, в нем проснулась какая-то неистовая сила, а ведь мне, о чем я ни на миг не забывал, предстояло провести ночь с ним в одном купе, поэтому я счел за лучшее не перечить и попытаться сохранить добрые отношения.

– Да, меня турнули, то есть дали пинка под зад, – повторил Риверола, – и очень даже скоро. Самое удивительное, что мне так никогда и не довелось узнать, за что я получил от них этот пинок. Загадка. И вечная заноза у меня в душе. Я мечтал избавиться от службы в агентстве недвижимости. Однажды я приехал по делам в Париж, и на Монпарнасе меня завербовали в шпионы – это вселило в мою бедную голову безумные надежды, но кончилось все полным крахом. Меня завербовали и почти сразу же дали пинка под зад. А все так хорошо начиналось. Крошечный вьетнамец, тайный агент, повел меня в логово таинственного полковника Жуве. Да, все начиналось просто прекрасно.

Он рассказал, что тайное логово людей, считавшихся мозговым центром шпионской сети, всегда рисовалось ему в виде подземного помещения, а тут он попал в дом, расположенный под Дренси, – там и скрывался полковник Жуве. Обнаружил Риверола и еще нечто, идущее вразрез с традиционными представлениями: оказалось, что мозговой центр всей шпионской сети находился не в подземелье, а в самой верхней части здания. Вьетнамец на лифте поднял его до мансарды, там они вышли и начали подниматься по лесенке – такой узкой, что человек крепкого сложения мог бы там и застрять. Эта удивительно узенькая лесенка переходила в другую, куда уже первой, и эта вторая лесенка привела их на крышу, они миновали маленький металлический мостик и попали в очередной лабиринт, от которого у Риверолы закружилась голова, и он даже спросил своего вьетнамского проводника, на самом ли деле они идут в какое-то определенное место или это просто дурная шутка. Ответа он не получил, и вскоре они увидели двуцветную черно-красную дверь в самом конце зловещего коридора, по которому надо было двигаться пригнув голову. Вьетнамец робко постучал в дверь, и она медленно открылась – вероятно, под действием пружины. Они вошли в комнату размером примерно в пять квадратных метров; там, невозмутимо покуривая трубку, сидел под картой Тонкинского залива седобородый человек в форме полковника французской армии.

Когда Риверола завершил описание логова полковника Жуве, наш ужин тоже подошел к концу. Я уже утомился, и, кроме того, меня беспокоило состояние собеседника – слишком он много выпил. Я сказал, что уже поздно и я хотел бы лечь спать.

– Подождите, сейчас будет самое интересное, – прервал он меня.

Глаза его сверкали, а лицо под горевшей в вагоне-ресторане неяркой лампой казалось бледным. До того момента я слушал всю историю с интересом, но плохо себе представлял, как облечь ее в литературную форму и превратить в рассказ. А вдруг самое интересное и вправду ждет меня впереди, как он и обещает? Поэтому я безропотно согласился посидеть с ним еще несколько минут.

– Ладно, я вас слушаю.

Я стоял у своего письменного стола в квартире на улице Дурбан и раздумывал над вопросом: а имеет ли смысл во время лекции слишком подробно пересказывать историю полковника Жуве, может, лучше ограничиться тем, что поведал мне Риверола после моих слов «Ладно, я вас слушаю»? Я раздумывал как раз над этим, когда женщина в кимоно, жившая напротив, включила, как всегда по утрам, радио, и после пары пошлых шлягеров зазвучала песня, пробудившая во мне бурные чувства, песня, с которой у меня было связано много воспоминаний, – «Такая вот странная жизнь».

Острой болью пронзил меня голос Амалии Родригес, и зимнее утро тотчас накрыло волной глухой тоски, потому что песня эта напомнила мне ночи, проведенные с Роситой: мы танцевали, и она говорила, что если я уйду от ее сестры Кармины – да, я ведь забыл сказать чуть ли не самое главное и теперь, пусть с некоторым опозданием, должен сообщить, что Кармина и Росита – родные сестры, да, они сестры, но в то же время они как день и ночь, как святая и блудница, – короче, они такие разные, что легко забыть об их кровном родстве, а следовательно, и трудно заставить себя об этом вспомнить. Итак, мы танцевали, и Росита говорила, что, если я уйду от ее сестры Кармины, мы поселимся в таком же домике, о каком поет Амалия Родригес, в «маленьком португальском домике», далеко от шума и суеты, в словно специально для нас двоих созданном месте: в простом португальском домике, где, как пела Амалия Родригес, четыре стены, а на столе всегда есть хлеб, вино и кисть золотого винограда, – «самый обычный и простой португальский домик».

Я уже говорил, что, как только в моей жизни случается что-нибудь серьезное, первая моя реакция бывает необъяснимо идиотской и абсурдной. И тот день, то зимнее утро не стали исключением. Я внезапно почувствовал желание, забыв обо всем на свете, словно в экстазе, погрузиться в созерцание капли воды, тонкого волоска или крошечной пылинки… Я почувствовал желание раствориться в созерцании этих крошечных вещей, подаренных нам природой, и таким образом попытаться отогнать тоску, разбуженную песней, которую соседка в кимоно, включив свое радио, запустила и в мою квартиру на улице Дурбан.