Дворец пустоты - Поль Виллемс Страница 7

Аквелон пребывал в растерянности. Прежде между жизнью и смертью царило согласие. Если кто-то чувствовал, что пора уходить, он просто собирал чемодан. Складывал туда самые дорогие сердцу вещи: старый перочинный ножик, баночку айвового варенья, напоминающего детство и осень; воздушного змея, крылья чайки или даже мелочь — так, кому-нибудь «на чай». Один старик шутки ради дунул в свой чемодан и сострил: «Говорят, мертвым там не хватает воздуха». Случалось, чемодан закрывали почти пустым. Какой-то молодой человек, например собравшись в последний путь, заявил: «Я возьму с собой только песню, так что большой чемодан мне ни к чему. Да и песенка, честно говоря, недлинная».

Но что непременно брали с собой, так это воспоминания. И не только радостные, как ни странно. «Тень печали, — говорили уходящие, заставляет ярче сиять зажженную лампу».

Ждать прихода смерти было необязательно — не возбранялось двинуться ей навстречу. Ведь причин уйти всегда бывает столько же, сколько причин остаться. Ветер то и дело меняется, облака плывут то на запад, то на восток. Тени то укорачиваются, то удлиняются. Даже солнце, не ведающее грез и не умеющее рассказывать истории, встает каждое утро в разное время: первые шесть месяцев в году оно выглядывает из-за горизонта все раньше, а вторые шесть месяцев — все позже. Ничто не вечно. Уйдем мы или останемся — какая разница? И потом, вот еще что: однажды вдруг обнаруживаешь, что все на свете стало каким-то другим. Улица, на которой мы прожили тридцать лет, уже не та, что прежде. Дома перестали нас узнавать, их окна посылают нам незнакомые отражения. Или мы и впрямь перестали быть собой? Значит, пора уходить, коль скоро мир, в котором мы жили, нас покинул.

Человек, решивший умереть, — его называли moriturus, потому что в Аквелоне с давних времен в ходу была латынь, — должен был найти себе смертную восприемницу. На эту роль соглашались молодые женщины, чувствовавшие в себе особое призвание. Они отрекались от утех в городских садах и от лазанья в окошко, чтобы целиком посвятить себя умирающему. Зачарованные смертью, они выбирали жизнь на грани сна и яви, там, где сходятся вода и небо, слезы и улыбка. Одна из них сказала как-то: «Мне нравится слушать, как поют цвета радуги. У них столь чистый звук, что журчащий ручей рядом с ними кажется охрипшим». А другая призналась: «С тех пор как мой смертный друг ушел в мир иной, мне снятся его ласки, и они гораздо сладостней, чем те, что он дарил мне при жизни».

Как ни странно, этот трудный путь выбирали для себя самые красивые молодые женщины. А трудным он был потому, что человек, которому смертная восприемница решала отдать жизнь, покидал ее, оставляя в наследство одни только воспоминания. И все же «Маленькие Наследницы», как их ласково величали в народе, с радостью соглашались на такую роль. Возможно, потому, что, как и все женщины Аквелона, они знали: именно приближающаяся смерть делает эти союзы такими сладостно-томительными. Более того, после смерти своего избранника, как это бывает в мистических союзах, молодая женщина продолжала наслаждаться его ласками и ощущала их как проникающий в нее огненный меч.

Красавицы, решившиеся на такой жаркий союз, на эту нелегкую участь, плели себе венок из дубовых листьев и, надев его в знак принятого решения, отправлялись в город, где на Скамье Воспоминаний, в ожидании смертной восприемницы, всегда сидел какой-нибудь moriturus. Прежде всего Маленькие Наследницы отправлялись к Южной заставе. Именно там странник, уставший от долгого пути, переводил дух, прежде чем войти в город. Он вглядывался в дорогу, по которой только что шел: она пересекала вересковую пустошь, тянулась вдоль болота, а затем бежала параллельно дамбе по зарослям таволги. Странник вновь переживал каждый свой шаг, каждое впечатление — упоительный миг, когда настоящее, аромат которого ты еще вдыхаешь, начинает превращаться в подернутое дымкой грусти воспоминание. Поэтому и morituri любили сидеть на этой скамье. Они оглядывались на свое прошлое, как на путешествие, подошедшее к концу, и готовились подарить его своей смертной восприемнице, припомнив все до мельчайших подробностей.

И вот к собравшемуся в дальний путь подходит молодая женщина в венке из дубовых листьев. Она хороша собой. Сердце мужчины начинает судорожно биться. Женщина садится рядом. Охваченные робостью, оба молчат. Долго длится это безмолвное оцепенение, все должно решиться в эти минуты. Полюбят ли они друг друга?

Наконец идущий на смерть открывает чемоданчик и начинает свой рассказ. Слова, точно крылья, несут его через годы, воспоминания, через слезы и любовь, взлеты и падения. Но самое главное — это история его упоений. То, что лежит в чемоданчике, должно подкреплять рассказ. Это вся его жизнь. Moriturus спрашивает, согласна ли женщина стать его восприемницей, и, если она согласна, он ведет ее в Дом Воспоминаний, в те места, к которым привязан, где он жил и любил. Посещение дорогих сердцу мест может затянуться на несколько месяцев или даже лет. Постепенно память идущего на смерть переселяется в его смертную восприемницу — и это даже не переселение души, а что-то похожее на оплодотворение.

* * *

Все, что мужчина рассказывал своей смертной восприемнице, предавалось огласке. Сначала рассказ его становился известен ночным стражам, затем эти блюстители ночного покоя пропевали услышанное в час второй смены караула, когда жители Аквелона крепко спали. Представьте, если бы в наши дни в половине третьего ночи по радио передавали чьи-нибудь душевные тайны и пели их как колыбельную. Каким блаженным сном мы бы тогда спали! Случалось, кто-нибудь в Аквелоне просыпался и ловил отдельные фразы этих распевов. Тогда на него снисходила тихая радость, и он снова погружался в сон.

Простота, будничность, бесхитростность того, что возвещали ночные стражи, превращали их речитатив в восхитительные, чарующие воображение поэмы. Может быть, потому, что ночь — тоже океан, и обломки, вынесенные на берег волнами тьмы, являются частью все той же неразгаданной тайны.

* * *

Доверив свои воспоминания Маленькой Наследнице, идущий на смерть обретал покой, и тревога оставляла его. Ничто больше не нарушало безмятежности его дней и ночей, и Красный Волк не выходил больше из темной чащи.

Потом наступало время дрейфующих льдов. Это был странный обычай, зародившийся в далекие времена. Ежегодно в конце мая, когда от ледников откалываются айсберги, к берегам Исландии снаряжалась флотилия, включавшая с десяток кораблей. Она должна была зацепить и притащить с собой эти величественные и фантастические ледяные громады, которые в городе называли «руинами ледяных дворцов». Самые красивые из этих памятников подтягивали ближе к берегу, где они медленно таяли под солнечными лучами. Однажды корабли притащили на буксире небывалой красоты айсберг, ну прямо королевский дворец. Жители Аквелона стали каждый день собираться на набережной, чтобы поглазеть на таянье ледяного чуда. От дворца очень скоро откололись, а потом растаяли две башни; галереи и портики потекли на вторую неделю. Тогда в самом центре ледяной глыбы обозначилась сине-белая тень. Однажды утром очертания ее проступили четче: это была величественная скульптурная группа. По бокам, закованные в голубой лед, держа длинные копья из бивня нарвала, замерли на задних лапах два огромных белых медведя. В центре скульптурной группы восседал король с зеленой ледяной сферой в левой руке, на сфере сидела, расправив крылья, северная чайка. Вокруг фигур было различимо какое-то морозное свечение, что-то вроде нимбов, образованных маленькими пузырьками воздуха, скованными льдом.