В незнакомой комнате - Дэймон Гэлгут Страница 7

— Я, наверное, выйду, — говорит Райнер.

— Куда?

— Может быть, попарюсь в сауне.

Райнер выходит, а он долго стоит у окна в раздумье. Городские огни простираются во все стороны, однако за ними кромешная тьма. Он ожидает, что Райнер вернется, но тот не возвращается и не возвращается, и в конце концов он ложится спать.

Когда он просыпается, уже утро, Райнер лежит на другой кровати. Легкое покрывало съехало, на Райнере ничего нет. Немец всегда деликатен и щепетилен в отношении своей наготы, и такую небрежность можно счесть своего рода посланием. Длинная загорелая спина сужается к тому месту, где разделяются ягодицы и где на более бледной коже вьется освобожденный от гнета пушок. Райнер поворачивается, и, прежде чем вялой от сна рукой он натягивает на себя покрывало, на миг мелькает восставшая плоть. Я поднимаюсь в смятении от желания и отвращения.

— Неужели ты сделал это?

— Да, — говорит он.

— Ты переспал с той женщиной?

— Да. — Он снова улыбается едва заметной презрительной улыбкой, уже сидя на краю кровати с полотенцем вокруг бедер. Какая-то часть Райнера балансирует на вершине скалистого утеса, глядя сверху на нравственное смятение долины.

— В Канаде… я начал спать с проститутками.

— Зачем?

— Я был очень напряжен. Секс помогает мне снять напряжение.

Он больше не спрашивает, он смущен, что делает его слабым, а поэтому он кивает и меняет тему, но не может прогнать из памяти морщинистое, изнуренное лицо женщины в сауне и то, как она хватала их за руки.

Они одеваются, собирают вещи и уходят. Только теперь они по-настоящему отправляются в путь, все предыдущее было лишь подготовкой. Они шагают с рюкзаками за спиной, высота и характер окружающих зданий меняются, но город все тянется и тянется. Они держат путь к высокой горной гряде на востоке, однако проходят часы, а они, похоже, к ней ничуть не приблизились. Им начинает казаться, что вторую ночь они проведут тоже в городе.

Потом они оказываются на длинном, взбегающем вверх проселке, и жестяные крыши и палисадники постепенно остаются позади. Они начинают карабкаться по склону, коричневые скалы которого поросли кустарником. Добравшись до вершины, останавливаются, чтобы бросить последний взгляд на булькающий миазматический котел, из которого вышли, затем продолжают свой путь. За первым открывается второй горный кряж, и теперь они действительно оказываются совсем в другом месте.

Горы следуют одна за другой, словно волна за волной поглощая мир прямых углов и жестких линий, изгибы и диаграммы, которые свет и тени рисуют разными красками — от коричневых до синих, почти сливающихся с небом. День идет к концу. По-прежнему жарко. Очертания предметов на обочине, дерева, сломанного плуга оплавляются и тускнеют в струящемся испарениями воздухе. Сначала ландшафт пуст и нетронут, но за очередным хребтом начинают появляться поля, где крохотные человеческие фигурки занимаются изнурительным трудом, а вдали виднеются сараюшки или домики.

Они останавливаются, найдя клочок тени, и отдыхают. Ему не верится, быть может, обоим им не верится, что они здесь, что вскользь брошенная фраза в письме, отправленном несколько месяцев назад, воплотилась в действительность.

Они идут и идут, мерным шагом, впечатывая в землю одну, потом другую ногу.

Вся деятельность природы, скрытая в обширных складках земли, каким-то образом сводится к динамике этого движения, вот так на протяжении времен вся поверхность мира и была втоптана в землю. Рюкзак тяжелый, ремни врезаются в плечи и бедра, ботинки натирают пальцы и пятки, во рту пересохло, бессвязные смутные мысли вертятся вокруг силы воли и побуждения идти вперед. Будь он один, дальше бы не пошел. Будь он один, сел бы и больше не сдвинулся с места, да и вообще бы никогда здесь не оказался, но он здесь, и этот факт сам по себе делает его подчиненным по отношению к другому, который тянет его за собой по следу, словно он привязан к нему тонкими нитями власти.

Они не разговаривают. Если разговоры возникают, то касаются практических вещей: где мы будем спать, не отдохнуть ли? Все остальное время они идут, иногда рядом, иногда врозь, но всегда каждый сам по себе. Странно, что вся эта ширь, не имеющая никаких искусственных ограничений, простирающаяся до горизонта, так безоговорочно отбрасывает человека внутрь себя самого, но это так. Я не помню, чтобы когда-либо был так же напряженно сосредоточен в себе, как на этой пыльной дороге, где был напрочь лишен обычных эмоций, свободен от всех стремлений и желаний, связывающих с миром. Может быть, поэтому Райнер вечером сказал:

— Ходьба имеет собственный ритм, который полностью тебя поглощает.

— Что ты имеешь в виду?

— Если ты идешь и идешь достаточно долго, ритм овладевает тобой.

Он произнес это с таким отсутствующим видом, что захотелось тут же оставить тему. Так часто бывает в общении с Райнером. Он высказывает мысль, интересную или глубокую, которая, вероятно, ему не принадлежит, а дальше ты чувствуешь пустоту, которую он не в состоянии заполнить, и отсутствие других мыслей, которые могли бы развить первую. Он молча ждет, что скажешь ты. Иногда ты говоришь, но не сегодня.

— Сегодня я слишком устал.

Они сидят рядом в маленьком углублении-пещере под нависающей скалой. Уже почти темно. С тех пор как они покинули город, прошло много часов, ему уже давно хотелось остановиться, но Райнер желал идти дальше. Только когда село солнце, он наконец согласился, что пора ставить палатку. Однако с одной стороны поля, с другой — голые скалы. Место было слишком открытое, неуютное.

— Давай перейдем через хребет и посмотрим!

И тут они случайно находят пещеру. Райнер молчит, но у него победный вид.

Мол, я же знал. Его вид подразумевает, что он настроен в унисон ритму Вселенной, что ритм его ходьбы не отличается от ритма жизни. Храбро иди до самого края, и все получишь. Даже палатку ставить не нужно. Он же настроен менее оптимистично. Неужели они действительно будут спать на открытом месте, как пара бродяг? Он избалован и изнежен, ему не хватает фатализма его закаленного спутника. Но когда становится совсем темно и мир сжимается до размеров маленькой пещеры под выступом скалы, пребывание здесь, в круге, освещенном костром, который они развели собственными руками, становится более приятным.

При свете дня земля расстилалась перед пещерой широкой долиной, и необозримость пространства пугала, но теперь оно сделалось приемлемым. Далеко-далеко внизу видны разрозненные крошечные огни пастушьих костров, дрожащим эхом доносится оттуда звон коровьих колокольчиков. Когда они, вскипятив воду, поели, на них снисходит чувство удовлетворения, все трещины и разрывы мира заделаны и связаны, впереди часы сна.

Он расстилает спальный мешок и ложится на бок, уставившись в темноту. Минуту спустя подходит Райнер и склоняется над ним. Они ничего не говорят, тишина густеет, переходя в напряжение. Затем Райнер спрашивает: