Повесть о настоящем Шарике - Ринат Валиуллин Страница 7

– Нет, Муха, никаких мужчин, только я.

– Я не узнаю тебя. Пей чай.

– Удивила. Иногда я настолько себя не узнаю, что начинаю общаться сам с собой на «вы».

– Шарик, ты точно болен. Это всё от одиночества.

– Может быть… – ты не представляешь, как мне сегодня одиноко.

– А какое сегодня число?

– Не знаю. Разве одиночество исчисляемо?

– Смотря с кем.

– В одиночестве нет смысла, и за это я его обожаю.

– Я – нет, тем более, ноябрь.

– Вот почему на улице необъяснимо жарко, хочется стряхнуть пальто, весенний запах перелётных птиц насытил воздух.

– Их нет давно, – возразила Муха.

– Но мы перелетаем сами, склонные к метаморфозам. Целоваться тянет, целовать.

Каждую вторую уже целуют губы улиц, обнимают руки переулков, – взял Шарик за талию Муху и закружил с ней вальс.

– Видимо, я первая, что-то меня пока не целуют, – засмеялась она по-женски, а Шарик вёл её и декламировал дальше:

– Пасть и есть прелюдия, – поцеловал Шарик Муху в губы, а та всё смеялась, не обращая внимания, что Шарик наступал в танце ей на лапы. Его было не остановить: – Весенним месяцем объявлен весь ноябрь! Народ прогуливает чувство долга, поцелуями, зима придёт надолго. Остатки чувств в асфальтовом паркете ещё куражатся. Ноябрь прекращает танцы, объявляет о закрытии сезона, он ищет занавес. «Ябрь» волочится, «но» необъяснимо жарко, хочется стряхнуть его и заново прожить весну! Может в деревню податься, поедешь со мной? – остановив вальс, завалил Шарик Муху на койку.

* * *

Том вышел на порог, зевнул и сделал зарядку, вытянув всё тело, словно это было не тело, а гамак, подвешенный с одной стороны на передние лапы, а с другой – на задние, в который должен лечь наступающий день. Сложив обратно эту меховую раскладушку, кот двинулся босиком по росе к заспанному солнцу, влача свой взгляд по ухабам поселкового пейзажа. Он шёл спокойно, не обращая внимания на то, как, требуя похлёбки, деревенские псы лаем полощут горло, замечая, как трава снимает медленно искрящееся в масле солнца влажное бельё росы.

Где-то на холме одиноко паслась коза. Пастух давно уже не выходил на работу, но не только из-за отсутствия стада. Деревня пьёт, традиционно крепко, горько, большинство – настойку, остальные – чай с молоком казённым из пакета. Нет вымени в деревне, ей недосуг уже иметь своё. Приятно шелестит опушка леса. На деревянных полках зелёные страницы крон, стоят не шелохнувшись, образуя форму стен. Никто их не читает, кроме ветра, хотя тираж огромен, содержание не держит. На автора бездарности бросая тень, бесстыдно переспав в чужом насесте, взобравшись на забор, как на трибуну, петух краснопёрый толкает речь. Никто не слушает: «Сколько можно об одном и том же» – привыкли, только куры косятся рыбьим глазом уже без веры, ошеломленно шею изогнув. Ни грамма не услышав правды, вновь принимаются в пыли дотошно, нервно, выцарапывать зерно трезубцем лапок из травы.

Животный мир, в отличие от домашнего, огромен, в нём нет места войне, но кровопролитие, естественно, случается. И здесь естественный отбор. Он контролирует и рынок, и влияние провозглашённых особей на многочисленных приматов, собак на кошек, кошек на мышей. Но как бы ни был тот жесток, мир набожен. Молиться на траву подсели сиротливо бдительные мыши церковные, их грызла совесть, как любого, кто в чужом амбаре рос, они как оправдание – семечки, приветствуя колхозом сенокос. Завидев Тома, поклонились трижды. Они давно уже между собой заключили мир.

Как показалось Тому, в деревне он стал другим, более внимательным, стал замечать то, чего не видел раньше – вечных насекомых. Он заметил, как паук обнял, взасос целуя, свёрнутую им в саван жалкую пчелу. На плечи ей вчера платок накинув, совратил. Она не предполагала, что в плену, жужжала всеми крыльями туда, где вся её семья трудилась, не покладая хоботков, где лаком изливался сотовый, добытый ею с таким трудом янтарный мёд. В прохладной тени ветхого сарая прислушивался к пенью ранних птиц лопух, слоновыми ушами грея собственное любопытство, силился понять: за что его так обозвали скверно? В чём он провинился? Шмель, у которого ещё не кончилась заводка, халат мохеровый накинув, тёрся полосатостью его о лист. Приняв массаж и клеверные ванны, он лениво наблюдал за тем, как где-то там, внизу, смешно, ненужно муравьи пытались строить коммунизм. Том его вспугнул, шмель медленно поднялся в воздух, как вертолёт военный, и полетел в разведку, разбив попутно стаю бабочек. Они своей порхатостью заражали воздух. Бабочки скакали семь сорок, хлопая в ладоши белых крыльев. В их головах бродили детское веселье и авантюризм, которые они хотели навязать растениям и цветам, но те задумались, подобно многим одноклеточным, надолго, ментально зависая между вазой и гербарием.

В деревне разыгрывался долгий день: по небу солнце, безадресно пасуя, Том всем видом демонстрировал миру дикой природы, что тот ему скучен, не интересует. Финальной частью утра, наконец, запором крепким скрипнула уборная, вышел человек наружу. Я справился. Закинул облегчённо взгляд на небо, штаны поправил, почесал затылок, вспомнив про другие нужды. Подошёл к коту, сидящему на крыльце, воткнул свою большую руку в его пушистый мех.

– Ты помыл бы прежде руки, – недовольно выгнул свою спинку Том.

– Не волнуйся, они стерильные. Я мыл их.

– Когда?

– Вчера. Ладно, пойдём завтракать. Хватит ворчать, – приклеил я кота этим предложением к своим ногам и мы вернулись в дом.

* * *

– Ты ли это, Шарик? – радостно начала подметать хвостом землю Муха. – Тебя прямо не узнать: весь блестишь от счастья, ошейник с навигатором, выглаженный, выбритый, даже щёчки появились. Никак, работу приличную нашёл? – обнюхала она пса.

– Да, взяли на таможню по знакомству, – пытался отстраниться он от её любопытства, пахнущего давно утонувшей рыбой.

– И духи прелестные, Франция? – уткнулась Муха в его волосатую грудь.

– «Джи ван джи», – чихнул Шарик, стараясь высморкать эту рыбу.

– Ну, рассказывай, что за работа? – легла Муха на спину, зазывая его в свои объятия.

«Бабе совсем башню сорвало, – подумал тот про себя и повёл носом, – течку чувств от кабеля не утаишь».

– Расскажи, чем ты там занимаешься? – перебирала она лапами в воздухе невидимые струны.

– Обнюхиваем багаж на взрывчатку на вокзалах и в аэропортах, – сделал он вид, что не замечает её игривого настроя.

– Неужели она чем-то пахнет? – Муха вдруг вспомнила, что забыла почистить зубы после рыбы, и ей стало неудобно.

– Кому-то пахнет, а я только еду в сумках чую. Создаю видимость, нос, правда, устаёт к концу рабочей смены, у нас добрая половина таких неспособных работников, – сделал Шарик серьёзные уши.

– А это не опасно? – вскочила она на лапы, будто тут же была готова защитить от опасности и начала яростно целовать его скулу.