Безголовые - Жан Грегор Страница 7

Конс был вполне удовлетворен своим первым знакомством с новым шефом. Теперь он знал, что у него с Грин-Вудом во многом совпадают взгляды на ведение дел в компании, и это, конечно, было весьма неплохо.

Среди товарищей Конса только Бобе казался встревоженным заменой Бедоша на человека без головы.

— Вот что я тебе скажу… Лично мне этот парень что-то не нравится… — доверительно говорил Бобе Меретт. — Может быть, он и очень милый, и очень умный, и всякое такое, но лично мне кажется, что пары глаз ему не хватает. Человек, которому нельзя посмотреть прямо в глаза… Зачем он нам, не понимаю…

Меретт смеялась над ним.

— Да тебе вечно все не нравится… — отвечала она.

И, поджав полные губы, Бобе тут же замолкал, всем своим видом выражая глубокое сомнение.

7

Конс никогда раньше с безголовыми людьми не общался. Он, безусловно, встречал их на улицах, видел по телевизору, даже в компании, в финансовом управлении, но, по правде говоря, он ни разу не задавал себе вопрос, что это означает, как подобные люди живут и как вообще подобное возможно.

В семейном кругу Конс не мог об этом поговорить. Его родители были людьми терпимыми, но в отношениях с сыном всегда хранили определенную сдержанность. В детстве Конс ежедневно наблюдал, как Моранже, его отец, возвращается с работы, разумеется, улыбается сыну, спрашивает, хорошо ли прошел день в школе, а затем погружается в молчание, которое уже ничто на свете не могло бы нарушить. Была какая-то непонятная грусть в этом торговце жидким топливом, и своим молчанием по вечерам он и всю семью вынуждал соблюдать тишину, — кто знает, может быть, именно благодаря и вопреки этому Конс и стал таким бойким служащим — ответная реакция на навязываемое в детстве безмолвие. Впрочем, иногда отцу и сыну все же удавалось пообщаться. Моранже любил заниматься с Консом поделками, а кроме того, они вместе ходили на стадион и время от времени перекидывались фразами, однако их разговоры всегда отличались сугубо практичным характером: мужчины говорили о машинах или же о каких-то конкретных вещах, — проще сказать, сокровенными мыслями и чувствами они друг с другом не делились.

Когда вечером Конс рассказал Тане о том, что его новый начальник — человек без головы, она произнесла в ответ только два слова: «как странно», и все, на этом разговор закончился. Было очевидно, что она находила странными всех людей, не похожих на нее и на Конса; говоря слово «странно», она только старалась лишний раз защитить их нормальность. Наверное, в это неспокойное для компании время Конс больше, чем Таня, нуждался в разговоре, да и новость, которую он ей сообщил, значила для него необыкновенно много: все-таки он проводил на работе по десять часов в день, и таких дней в неделе было пять. Во всяком случае, он впервые со времени знакомства с Таней испытал легкое чувство неудовлетворенности. Он посмотрел на нее, вздохнул и, видимо стремясь побороть возникшее неприятное ощущение и не желая ссоры, обнял молодую женщину.

Подруга Конса Таня — они жили вместе уже два года — не больше его отца была способна на размышления о жизни людей без головы. Но если в случае с Моранже речь шла о безмолвии бедняка или, вернее, представителя среднего класса (после двадцати лет работы родители Конса стали наконец владельцами небольшого домика в пригороде), Таня обходила этот вопрос молчанием буржуа, молчанием, которое не было молчаливым, так как она прикрывала его словами о других вещах. Таня с большим очарованием воссоздала в их с Консом маленькой двухкомнатной квартирке свой собственный мир, наполнив ее духом красивого и богатого дома своих родителей. Она взяла с собой на новое место не только прекрасные картины, но, в некоторой степени, и мышление своей матери, это типичное для мещанки отсутствие глубины мысли. Вероятно, всегда инстинктивно чувствуя движение разговора и испытывая постоянную тревогу за свой идиллический мирок, Таня уклонялась от любых обстоятельных бесед.

Ни одного мнения, достойного так называться, не было высказано и в компании, хотя несколько робких попыток все же было сделано. Но во всех этих натужных замечаниях пышным цветом цвели общие слова об отвратительности дискриминации и необходимости толерантного отношения ко всем людям на свете. Равье рассказал, что он живет по соседству с девушкой без головы, и прослыл человеком, который прекрасно разбирается в безголовых.

— Ты знаешь, — как-то сказал он Консу, поглаживая свою бороду, — она просто замечательная, мы с ней часто болтаем о том о сем… Как ты понимаешь, о всякой ерунде, конечно: о почтальоне, который вечно опаздывает, о собаках, перевернувших урну… Ну и, ясное дело, мы никогда не говорим об «этом», но ведь так, по-моему, даже лучше — не замечать, что она отличается от большинства людей…

Конс только кивнул. Он был полностью согласен с коллегой.

— И вообще, она совершенно нормальная… Что у человека нет руки, что головы — одно и то же, — добавил Равье, напрасно преувеличивая от природы присущее ему качество: спокойно принимать любые особенности других людей.

Что касается Сальми, то она заняла удобную позицию по отношению к Грин-Вуду с ловкостью, которой нельзя было не отдать должное. Когда кто-нибудь встречал ее в коридоре и спрашивал ее мнение о новом начальнике, она, не стесняясь, утверждала, что безголовые люди гораздо приятней, великодушней и предприимчивей, чем все остальные. Рассчитывая на расположение Грин-Вуда, Сальми сходила с ним на склад и представила ему кладовщиков: время от времени молодая служащая указывала пальцем на ту или иную груду товаров, и Грин-Вуд, следуя ее указаниям, тотчас поворачивал туловище в нужную сторону.

Недели через две Сальми официально стала помощницей Грин-Вуда. Они запирались с ним в его кабинете и оставались там в течение долгих часов. Когда же Сальми важной походкой выходила из кабинета, изображая чрезвычайную занятость, все лишь задавались вопросом: чего она сказала особенного, чтобы Грин-Вуд так ею пленился? Решила ли она быть с ним искренней и выразила свою точку зрения, которая показалась ему весьма удачной? Говорила ли она о складе? Сказала ли она «правду» по этому поводу? Но какую правду?

Бобе и Меретт отнюдь не были удивлены поведением Сальми, они хорошо ее знали и всегда понимали, что она больше времени тратит на болтовню, чем на подготовку нужных бумаг. Когда через три недели после прихода Грин-Вуда Сальми была назначена «помощником начальника отдела продаж по связям с общественностью», даже Валаки ухмыльнулся:

— Во всяком случае, она действительно гораздо лучше проявляла себе в связях с общественностью, чем в простой работе…

Удивив своих знакомых — многие думали, что переход Сальми на новую должность пройдет незаметнее и не отразится на их отношениях с ней, — Сальми повела себя крайне искусно. Быть может, чтобы смягчить возможную критику коллег, она по-прежнему пила с ними кофе, а с утра при встрече целовала в щечку и спрашивала, подмигивая, как дела. Она была со всеми бесконечно любезна, гораздо больше, чем раньше.

Тем не менее теперь все было по-другому. Между Сальми и остальными служащими образовалась трещина. Ее улыбка превратилась в «невыносимую улыбку власти», циничную и корыстную. Эта улыбка служила доказательством того, что за очень короткий срок правила игры в компании изменились.