Похититель вечности - Джон Бойн Страница 7

Я хочу поехать в Голливуд и работать в синематографе.

Это было долгое трехдневное путешествие на поезде через всю страну, но оно позволило мне разработать план штурма того, что, как я уже понял, стало новой и стремительно развивающейся формой искусства. На этом можно делать деньги — газеты уже принялись перемывать косточки кинознаменитостям и писать о невероятном богатстве и разгульном житье Китона, Сеннетта, Фэрбенкса и прочих. Загорелые, столь непохожие на свои бледные, зачастую менее эффектные alter ego [11], которые дурачились на экране, они мелькали на первых полосах ежедневных газет, красовались в теннисных костюмах на кортах роскошных поместий или в строгих нарядах на балах по случаю дню рождения Мэри Пикфорд, Мейбл Норман или Эдны Первиенс [12]. Не так уж сложно отыскать путь в это общество, подумалось мне, ведь я богатый, привлекательный, только что демобилизовавшийся с фронта, к тому же — француз. С такими данными разве могу я потерпеть неудачу? Я уже позвонил в агентство недвижимости и снял на полгода особняк в Беверли–Хиллз; я знал — достаточно посетить несколько вечеринок для избранных, познакомиться с нужными людьми, и я смогу провести пару лет в свое удовольствие. Война осталась позади, я нуждался в развлечениях. И где их следует искать, как не в этой новоявленной стране чудес — Голливуде, штат Калифорния?

Но помимо таких соображений меня привлекала идея поработать в этой индустрии, разумеется — в производстве, ибо я не актер. Сперва я подумал, что можно было бы заняться финансированием картин, или, может быть, прокатом — он только налаживался и действенные сети еще создавались. За три жарких дня, что я был заточен в поезде, я прочел интервью с Чарли Чаплиным, в то время работавшим в «Первой Национальной» [13]. Хотя в интервью он представал человеком, одержимым своей работой, художником, который не желает одного — создавать картину за картиной, не прерываясь на отдых под солнцем, — я почувствовал некий скрытый смысл в его тщательных формулировках, когда он говорил о своих отношениях с «ПН». Он готов признать, это неплохое место для работы, но художнику не дают возможности контролировать творческий процесс. Ему хотелось бы хозяйничать самому, говорил он, или, по крайней мере, основать собственную студию. Я, между тем, решил, что могу в этом оказаться полезен, и написал ему, предлагая встретиться и намекая, что хотел бы инвестировать в кинопроизводство и рассматриваю его, как наиболее надежное вложение капитала. Если деньги мои будут куда–то вложены, мне бы хотелось получить его совет, во что именно вкладывать стоит. Возможно, писал я, капитал мне вкладывать стоит и в самого Чаплина.

К моей огромной радости, однажды вечером он позвонил — я сидел дома один, пресытившись собственным обществом, уже порядком устал от пасьянса, — и пригласил меня к себе на ланч; я с радостью принял это приглашение. Именно там я и познакомился с Констанс Дилэни.

В то время Чаплин жил в арендованном доме всего в нескольких кварталах от меня. Он только что выпутался из дурно пахнувшего бракоразводного процесса с Милдред Харрис [14], и газеты лишь недавно перестали раздувать скандал. Он оказался совсем не похож на экранного бродягу и виденные мною фотографии. Когда меня провели к бассейну, передо мной оказался невысокий красивый мужчина; он сидел в одиночестве и читал Синклера Льюиса [15]. Я сперва подумал, что это, должно быть, просто знакомый или друг семьи кинозвезды; я слышал, брат Чаплина, Сидней [16], тоже работает в Голливуде, — вероятно, это он? Разумеется, когда он поднялся и направился ко мне, и лицо его осветилось широкой белозубой улыбкой, я сразу понял, кто передо мной, но впал в некое странное состояние, возникающее, когда встречаешь человека, которого до сих пор видел только на киноэкране, увеличенного до немыслимых размеров — последовательность линий и точек, мелькающих на полотне. Пока мы беседовали, я присматривался к его лицу, стараясь отыскать что–то от привычного экранного образа, но не сходящая с лица улыбка, безусая верхняя губа, рука, ерошащая кудрявые волосы, — ничто не напоминало его alter ego, хорошо мне знакомое, и меня потрясла его способность к перевоплощению. Ему был тридцать один год, а выглядел он максимум на двадцать три. Мне было 177 лет, и я производил впечатление респектабельного, состоятельного господина лет за сорок. Хотя во многом он не походил на других, одна черта роднила его с прочими обитателями страны, которую он выбрал своим местом жительства. Ему хотелось поговорить о войне.

— Вам довелось участвовать в боях? — спросил он меня, снова усаживаясь в кресло и расслабляясь, а его глаза лучились живым очарованием; он переводил взгляд с моего лица на деревья за мной, на дом чуть дальше, на небо над нами. — Все было настолько плохо, как писали в газетах?

— Кое в каких, — с неохотой ответил я. — Приятного было мало. Я сумел избежать окопов, не считая одного короткого злосчастного периода. Большую часть времени я провел в военном лагере в Бордо.

— Чем вы там занимались?

— Взламывал шифры, — сказал я, мягко пожав плечами. — В основном — разведкой.

Он рассмеялся.

— Это там вы заработали? — спросил он, глядя на бассейн и качая головой, словно подвел мне итог одной репликой, кратчайшей фразой. — Полагаю, на войне можно неплохо нажиться.

— Я унаследовал свои деньги, — солгал я, тем не менее обидевшись на его намек. — Поверьте, у меня не было никакого желания наживаться на событиях последних лет. В этом было… мало радости, — пробормотал я, отчасти недоговаривая.

— Знаете, я тоже хотел поехать, — быстро произнес он, и я заметил, что его лондонский акцент тщательно перекрывается гнусавым американским произношением. Лишь случайно проскальзывавшие слова выдавали его происхождение. Позже я узнал, что он брал еженедельные уроки у логопеда, чтобы улучшить американский выговор, — странная затея для звезды немого кино. — Но ребята наверху решили, что мне лучше остаться здесь.