Отсутствие Анны - Яна Летт Страница 7

Удивительно, как сильно может изуродовать неверно выбранная прическа, немодное платье… И насколько сильно это может испортить жизнь – особенно когда тебе совсем немного лет, когда самая малость способна погубить.

В Марининой гимназии была принята форма – по словам директора, для того чтобы не давать возможности ученикам из более состоятельных семей кичиться благополучием перед теми, кому повезло меньше. Быть может, идея и была благородной, но ее воплощение никуда не годилось. Дорогие изящные часики на запястье, маникюр, сделанный в салоне за деньги, а не в гостях у подружки, золотая цепочка, высокомерный взгляд – есть много способов показать, что ты куда лучше других, и одинаковость формы никогда этого не изменит.

Машинально Марина вернулась на собственную страницу, нажала «фото со мной». Фото с Аней здесь было немного, а значит, бояться нечего. Зато фотографии, выложенные кем-то из бывших одноклассников – с датами в углу, горящими красными глазами, – нашлись сразу. Клетчатое платье и толстые косы выглядели лучше, чем в воспоминаниях, но по глазам девочки с фото было видно: она так не считает.

С раннего детства Марина знала, что она – не из тех, кто лучше других. Должно быть, ее мама (Марья Михайловна, преподаватель русского языка и литературы в хорошей гимназии, в которой сама Марина оказалась только благодаря матери) очень удивилась бы, узнав об этом… Марина хорошо понимала, что ни победы в олимпиадах по словесности, ни лучшие в классе сочинения, ни работа в школьной газете, ни тем более любовь к чтению и знание литературы и истории, все то, чем так гордилась мама, не делали ее особенной.

Другие делали макияж и маникюр, ездили на море и встречались с мальчиками из старших классов, звали гостей в большие квартиры, пока их родители были в заграничных командировках, смотрели кассеты на больших экранах телевизоров на обитых кожей диванах…

Маринин день рождения никогда не праздновался в детском клубе с нанятыми клоунами (однажды клоуны рассказывали мальчикам непристойные анекдоты в трубе игрового комплекса, и в школе об этом болтали еще долгое время). На Марининых праздниках не бывало детского шампанского и разноцветных зонтиков. Изредка Марину звали на праздники в загородные коттеджи (когда звали сразу весь класс, не желая обижать кого-то). Сама она не могла позвать никого, хотя как-то раз мама предложила пригласить гостей к ним домой – сварить компот, нарезать салатов. Одна мысль об одноклассниках, с брезгливостью переступающих порог их квартиры, рождала в Марине ужас.

Сам факт, что Маринина мама растила дочь одна, еще не делал Марину неудачницей, но вот отсутствие разноцветных лаков, комковатой туши на ресницах, ярких наклеек, кислых жвачек… Все это было куда серьезнее.

Уже в старших классах она поняла, что дело было вовсе не в деньгах. Да, у них не было коттеджей с кожаными диванами, но мама вполне могла бы позволить себе купить дочери модное переливающееся блестками платье на дискотеку, если бы захотела. Но она не хотела.

Марина знала: глупо обвинять родителей в собственных бедах – и все же даже годы спустя замирала во внезапном приступе бессильной злобы… Так терзало одно только воспоминание о том, до чего сильным было ее детское желание заполучить модный пенал, блестящие ручки или юношеское – короткую юбчонку из «крокодиловой» кожи.

Марья Михайловна всегда надевала на работу однотонные костюмы, сшитые на заказ знакомой портнихой. Магазинные вещи не годились для ее нестандартной фигуры, похожей на слегка перекошенные песочные часы. Из косметики – только яркая розовая помада, которую она тут же стирала салфеткой, выходя из здания гимназии, с брезгливым выражением лица, – как будто очищалась от скверны. Марина знала, как красивы волосы матери. До отхода ко сну, когда мать молилась перед потемневшей от времени иконой («Бабушка перед ней молилась даже тогда, когда за это могли расстрелять, Марина»), они струились по спине пленительной волной цвета меда. Марине всегда хотелось прикоснуться к ним именно в этот момент, но она никогда не решалась. В любом случае к утру волосы оказывались надежно спеленаты в безжалостный тугой узел.

Время от времени Марина ловила на себе неодобрительный взгляд матери, даже когда, одетая в скромное домашнее платье, сидела за столом и, как положено прилежной дочери, учила уроки. Не сразу она поняла, что это неодобрение относилось не к слишком мечтательному взгляду или слишком короткой юбке – оно относилось к ней самой, к ней целиком, как будто слишком чувственные губы или нежная кожа сами по себе являлись прегрешением, за которое предстоит заплатить…

Когда-то все между ними было иначе. Марина долго помнила вечера с чтением вслух и походы в театр. Потертый алый бархат, прабабушкин бинокль на бронзовой суставчатой ручке, тонкий бутерброд в антракте, радостное волнение и пыльный сумрак занавеса… Жизнь была очень приятной, пока она во всем слушалась мать, однако достаточно было одного, но яркого случая неповиновения, чтобы этому пришел конец.

Когда Марине исполнилось четырнадцать, она наотрез отказалась посещать в компании матери религиозные собрания и ходить в церковь каждое воскресенье. Она не помнила, в какой момент впервые ощутила, что молиться, стоя в толпе, – стыдно, в какой впервые поймала себя на том, что вспоминает, глядя на одинаковые лица, вытянутые одухотворенностью, как в школьном коридоре кто-то невидимый крикнул ей в спину: «Монашка!» Ей было тяжело стоять несколько часов подряд, затекали ноги и в горле дрожал, завязываясь, крик. Чтобы удержать его внутри, Марина развлекалась тем, что считала лики святых на стенах и под потолком.

Мать не настаивала, но прежней близости между ними не появилось уже никогда. Марина играла свою роль в доме. Жизнь под девизом «не расстраивать маму» должна была искупить вину за нежелание играть по старым правилам, но, хотя мать вежливо принимала притворство, с того самого момента, как Марина сказала тогда, пряча глаза: «Мама, я больше туда не пойду», на борту их маленького корабля начал зреть плод бунта… Бунта, готового вылиться в открытый протест не просто против конкретного образа жизни – против самой жизни, как ее понимала Маринина мама.

Максим пришелся очень кстати.

После окончания школы Марина поступила на факультет журналистики МГУ. Поступила на бесплатное отделение, без блата. В кои-то веки ее мать не скрывала чувств – она так и сияла от гордости. Обзвонила всех подруг (преимущественно по религиозному объединению) и вышла прогуляться по двор, чтобы сообщить каждому подвернувшемуся под руку соседу, что ее дочь – студентка.

Вечером они вдвоем отправились в кафе, чтобы отпраздновать это знаменательное событие. Марья Михайловна надела выходное платье из темно-зеленого льна с воротником под горло, непростительно старомодное, и Марина, вынужденная пойти в сшитом для нее маминой портнихой отвратительном коричневом монстре, расшитом рюшами, с узором «огурец», сгорала от стыда, чувствуя взгляды, устремленные на них со всех сторон.

Они пили кофе из маленьких чашечек, напряженно глядя друг на друга. Первое возбуждение от счастливой новости схлынуло, и теперь во взгляде Марьи Михайловны появилась настороженность.