Свободные люди. Диссидентское движение в рассказах участников - Александр Архангельский Страница 69

Когда уехала Арина, перед ними уже стояла задача закрыть фонд. Вот тут-то они впрямую взялись за меня. Таскали меня по каким-то делам в качестве свидетеля. Причем являться я всегда отказывался, так они меня брали силой, тащили, запихивали в машину, везли куда-то. Сажали на пятнадцать суток, потом добавляли еще.

Арестовали меня весной восемьдесят третьего года. Когда дело идет к аресту, это всегда чувствуется. И когда они пришли последний раз с обыском, мне все уже было понятно. Обыск происходил как обычно — они начинали все переворачивать, а я сел в кресло и сказал: вас много, а я один, я за вами все равно не усмотрю. Они закончили обыск и говорят: пройдемте с нами. И я на этот раз не стал возражать, жене сказал, что меня насовсем забирают.

Мне приписали статью 190-прим. Ей занималась прокуратура, поэтому меня отвезли в «Бутырку». И потом у меня было совершенно феноменальное следствие. Они сделали специальную комнату, где стали меня прессовать… До этого, когда меня спрашивали, чего я боюсь, я представлял себе именно такую ситуацию и считал, что выдержать это невозможно. В процессе мне тоже казалось, что выдержать это невозможно. И сейчас мне тоже кажется, что человеку выдержать это невозможно. Но тем не менее как-то мне все-таки это удалось выдержать. Хотя до сих пор вспоминать и рассказывать об этом сил у меня нет. Надо отметить, что я сразу сказал им, что ни на какие вопросы я не буду отвечать. И это я тоже выдержал.

В обвинительное заключение вошли три номера газеты «Русская мысль» и журнал «Континент», изъятые у меня при обыске, а также антисоветское произведение «Зияющие высоты» Зиновьева, которое я распространял среди граждан. То, что я был распорядителем фонда, упоминалось нейтрально. А потом была подана кассация в Верховный суд, в ней уже фонд Солженицына вообще никак не фигурировал.

На суде я сказал, что ни на какие вопросы отвечать не буду. Говорите что хотите, делайте что хотите. А потом вдруг, неожиданно для меня, прокурор задает мне вопрос — скажите, к вам применялись незаконные методы следствия? Я очень удивился. Но на этот вопрос решил все-таки ответить. И сказал — да, меня в камере избивали в течение длительного времени, требуя дать показания следователю.

Меня отправили в Норильск. Самый северный город в мире, за Полярным кругом. Там у них уже было указание не бить. Они и не били, но ситуацию держали на грани этого. Большую часть срока меня держали в карцере, морили голодом до такой степени, что я уже плохо соображал. Отсидка была очень трудной.

Раньше нельзя было продлевать пребывание в ШИЗО без того, чтобы хоть на сутки выпустить в зону. А потом они и это отменили, ограничений уже не было. Мне выписывали три, пять, семь суток, десять. Редко когда все пятнадцать. Так, безвылазно, я просидел однажды восемьдесят семь суток, из них половину в одиночке. Тогда же у них появилась возможность давать дополнительный срок прямо в лагере, за внутрилагерные нарушения. То есть человеку, не совершавшему уголовного преступления, давали полноценный срок за административные нарушения. Суд проходил формально, прямо на территории лагеря.

Однажды мне подсунули какую-то газету, а в ней листок с чьим-то покаянием, как бы с намеком, что еще не поздно. А потом адвокат в перерыве меня спрашивает — ой, а у вас есть такой знакомый? Называет фамилию моего московского знакомого. А у меня, с одной стороны, принцип никого не выдавать, а с другой, — недоверие адвокату выказывать не хочется. Я ему отвечаю: не знаю, а в чем дело-то? Он мне: мол, знакомый просил узнать, как я отнесусь к тому, что жена моя начнет хлопотать о высылке за границу. Я про себя думаю, да, очень правильное время он нашел, чтобы меня спросить, дело-то идет к вынесению приговора. Я тогда адвокату почти на автомате ответил, что я буду говорить только с женой. Я решил, что таким образом гарантирую себе свидание. А потом сижу и размышляю: а о чем говорить с женой — уезжать или не уезжать? Получается, что я дал понять, что уже есть о чем говорить. То есть я уже практически согласился. И отмотать это назад уже не было сил.

Нам дали свидание. Жена сказала, что она написала в КГБ письмо с просьбой выпустить меня с семьей за границу. Она вообще писала очень много разных писем. Мне ничего не оставалось, как согласиться с этим.

Они тут же снова отправили меня в штрафной изолятор. И я очень долго там сидел. И они сидели, ждали, кто кого пересидит. Я жду, как будут развиваться события. А ничего не происходит. И как раз в это время за пределами зоны все стало колебаться и рушиться. Выпустили Сахарова, и мне это стало известно.

Однажды я им стучу, прошу вызвать начальника ШИЗО, говорю ему: я знаю, что у меня здесь есть кураторы от КГБ, я хотел бы с ними поговорить. На следующий день утром появляются два очень серьезных человека и смотрят на меня внимательно. Я делаю заявление, что если меня решат выпроводить за границу, я возражать не буду. Так я это сформулировал. Они на это ухмыльнулись и отвечают: ну, вы понимаете, не мы это решаем.

А дальше я опять сижу, и опять тишина. Они уморили меня уже так, что я в обморок начал падать. Я теряю сознание, они меня откачивают, а дальше все повторяется. Потом вдруг перевели в больницу, в камеру для тех, кто сидел в ШИЗО. И держат там. А я не понимаю, в чем дело.

В штрафном изоляторе запрещено курить, хотя курево нам все равно перепадало, но, как правило, не было спичек. И вот однажды вечером, дождавшись, когда все затихнет, мы стали прикуривать. Там над дверью была такая тусклая лампочка. И если на нее положить промасленную тряпочку, то рано или поздно она загоралась. Мы сидим ждем, от тряпки уже дым пошел, и вдруг в двери загремел звонок. Я встал, потянулся за тряпкой, чтобы снять ее, и тут дверь открылась, а за ней стоит все лагерное начальство. И я над ними, на стуле и с тряпкой. Дневальный смотрит на меня в недоумении, потом хватает у меня дымящуюся тряпку, они все разворачиваются и уходят. Мы сидим ждем, что дальше будет.

Через какое-то время за мной снова пришли. Выходи, говорят. Выхожу. Меня заводят в комнату, а там куратор из Москвы, начинает со мной разговор, мол, вы хотели уехать, но для этого надо написать прошение о помиловании. Я ему отвечаю: до того, чтобы уехать за границу, я уже дозрел, но до того, чтобы просить меня помиловать, еще нет. Он мне — хорошо, давайте тогда не помилование, а обязательство, что, будучи на свободе, вы не станете нарушать советское законодательство. Слушайте, говорю, что за ерунда. Если я уеду за границу, зачем мне писать, что я не буду нарушать советские законы? — Ну, понимаете, это же через Верховный Совет должно пройти. Нужно хоть что-то представить, просто так они не смогут вас освободить.

В конце концов я согласился на такое обещание. И написал: обязуюсь не нарушать советских законов, каково бы ни было мое к ним отношение. Он мне говорит: ты зачем это добавил? И вот тут, уступив в главном, я уцепился за формулировку, такой она и осталась.

А дальше все как по нотам. Пройдемте в спецчасть, Верховный Совет позволил вас помиловать, распишитесь здесь и здесь. Вот вам деньги на билет. И я уже за воротами лагеря. И никаких эмоций.

Когда я вернулся, все документы на выезд были уже оформлены. Ехать нужно было через Израиль. Я огляделся в Москве и вижу, что можно махнуть рукой на эти договоренности, отказаться и никуда не уезжать. Но тут же понимаю, состояние такое, что как жить дальше — непонятно. И потом, заявить им, что ты передумал, это значит быть готовым снова сидеть. Что дальше будет с властью, тоже пока непонятно, вроде что-то начинается, но что? Уж пусть оно идет, как идет. Единственное, что я сделал, перед отъездом навестил родителей в Крыму.