Трусаки и субботники - Владимир Орлов Страница 69

– Это мелочи! – махнул рукой я. – Это глупость! Глупость пришла мне в голову: «На таких коленях можно написать много шпаргалок», когда она принесла мне кроссворд со словом «единорог». Кто такой Единорог, спроси у нее… Но что за прощение? Какое прощение? Кому оно нужно? Ей? Мне? Она передо мной ни в чем не провинилась!

– Это нужно хотя бы ей самой…

– Не понимаю я! Это все какие-то обряды, ритуалы, жесты… Это театр представления с обрядами… Месть, очищение, жертвоприношения, прощения… Я нахожусь в дрязге жизни, в бытовой драме. Или комедии. А тут взрывы высокой трагедии…

– Ты шумишь… Ты успокойся… Ты сердишься вместо того, чтобы понять…

– Ты думаешь, я не пробовал понять… Мне не дано… Я, стало быть, дрянной эгоист… и от этого нет радости… Я не могу переселиться в ее душу. Как не мог переселиться в твою… Впрочем, с тобой все было по-иному… Тебя я все же временами чувствовал. А ее, выходит, я просто не знаю… Она для меня за каким-то черным бархатом. Или синим. Или оранжевым. Иногда он вдруг распахивается, и я вижу ее, но словно во вспышках молний, да еще и в Еврипидовых позах и с жестами Антигоны или Федры…

– А она сказала, что вы совпали и были как одно…

Я промолчал.

– Да. Позы и жесты у нее есть, – вздохнула Виктория. – Начитанная девочка. И о театре думала… Наташа Ростова. Пертская красавица. Миледи. Да, и Миледи. Все хотелось сыграть и попробовать… – Наташа Ростова! – не выдержал я. – Это она-то была Наташа Ростова в случае… в случае…

– В случае с Пантелеевым, – холодно подсказала мне Виктория.

– Да, именно в этом случае.

– В ту пору папаша привез из Вашингтона «Лолиту». Ему нужен был какой-то разоблачительный пассаж для очередной проблемно-установочной статьи. А девочка книжку и хвать…

«А что же Пантелеев-то?» – чуть было не спросил я.

– Мы с ней чужие! Я ей чужой! Мы с ней совпали на мгновенье, но мы совпали как животные. Однако я, к несчастью или к счастью, животное иной породы. Мою породу надо улучшать!

Я сорвался. Я почти кричал. И кричал на улице, вызывая удивление или радость прохожих. И кричал я на Викторию. По моим понятиям, мое состояние было близко к истерическому. Все получалось стыдно, позорно, и сам себе я казался гнусным, омерзительным существом.

Две ладони Виктории обхватили кисть моей правой руки, ставшую кулаком.

– Успокойся, Василий, успокойся… Ты в досаде… Может быть, и на самого себя… Но все пройдет…

Она сразу же ощутила, что ее прикосновение сейчас мне не по душе, и отвела руки.

– Я успокоился, – заверил я ее. – Я уже спокоен…

Виктория закурила.

– Не дождавшись тебя, – сказала она, – она не боролась с болезнью и не противилась гибели…

Лучше бы она не произносила этого. Снова во мне вскипел раздосадованный, обиженный, гадкий человек.

– Опять! Опять все это из фантазий и игр!.. Ах, как сладко будет умирать, зная, что обо мне будут жалеть и плакать надо мной, и как горько станет тем, кого со мной не допустят проститься!.. У меня есть приятель. Он каждый раз после тяжких перепоев пересматривает списки знакомых, кого следует звать на его поминки, а кого нет… Каждый раз кого-то вычеркивает, кого-то вписывает. И потирает руки. «Эта свинья не нажрется надо мной на халяву… а этот гусь расстроится, ему будет стыдно, и он, может, прослезится»…

– Василий, ты говоришь не то, – сказала Вика обиженно. – Ты даже не сердишься, а злишься… И ты несправедлив…

– Вика, возможно, то, что воздушно существует или не существует между мной и Юлией Ивановной… и… и… вашим семейством, я называю совсем не теми словами… но одно прошу иметь в виду… Выяснилось, что я, низкий грешник, делами и помыслами, еще и человек с предрассудками, может быть и домостроевскими… И еще копошатся во мне какие-то понятия о чести…

– Но ведь ты не знаешь правду о Юлии…

– Не знаю, – согласился я. – И вряд ли когда узнаю.

– Но ты и не хочешь ее узнать, – печально произнесла Виктория. Она потушила сигарету и сказала: – Ну что ж… И по поводу нашей с тобой… стародавней… истории ты тоже не желал бы иметь разъяснения?

Она глядела мне в глаза, и я почувствовал, что она, совершенно неизвестная мне Виктория Ивановна Пантелеева, похоже, забыла о младшей сестре и собственной миссии посредницы. Я ощутил приближение знакомой опасности.

– Нет, не хотел бы, – не сразу сказал я.

– И тебя не интересует… случай… уже мой случай… с Пантелеевым?

– Нет, – сказал я.

– Почему?

– Разъяснения все бы усложнили. Или бы открылись еще одни жертвоприношения. Я же хочу простоты. А простота моя состоит вот в чем. Я человек не свободный. Во мне и у меня нет свободы. Я от всего зависим. Во мне живут страхи, и я не знаю, чем они порождены. А стало быть, я не способен к любви. И отстаньте вы от меня, ради Бога!

– Василий, милый ты мой… Ну что ты говоришь неправду о себе… И нас извини… Более мы не будем навязывать тебе себя!

Ее руки, ее пальцы снова обхватывали, даря успокоение, мой кулак, мне было больно, сладко, и сейчас же вызрела потребность освободиться от этих успокоений, опасностей и несвобод, да как бы она еще не лобызнула меня в лоб (именно лобызнула!) на манер своей матери, я, не рассчитав сил, отверг ее руки и оттолкнул от себя Вику, она чуть не упала, кольцо, стягивающее ее волосы, свалилось на землю, светло-русые крылья метнулись в стороны, я бросился от Вики, и все же мне втемяшилось укрепить раздор с ней нанесением обиды, я выкрикнул:

– У вас с Пантелеевым своя жизнь, и не лезь мне в душу!

– Василий, погоди… – слышалось мне вслед.

Я наткнулся на мужчину в берете и с тростью в руке, возможно из художников с Верхней Масловки, чуть не сбил его с ног, получил заслуженное:

– Неврастеник! Что же ты так паскудно обращаешься с дамой!

– А пошел бы ты, мужик! – выкрикнул я и побежал переулком к путепроводу на Бумажный проезд.