Maxximum Exxtremum - Алексей А. Шепелев Страница 69

Всем налили водки. Я не взял фужер; Элька взяла и сказала: «Выпей, Лёшь, водочки»; я сказал: «Это первый раз — ладно, во второй я тебя протяну цепочкой». Она заволновалась и поспешила объясниться, что не может отказать друзьям, и, учитывая все экстремальные обстоятельства, позволит себе одну стопочку.

Выпила две. Кто-то скрипнул зубами. Я тоже хотел, но не мог. Обстановка сложилась довольно тягостная. Кочан хотел качать права, но не свои, а своего друга. Благо, он не стал делать этого. Возникли разговоры о музыке, на «Систем» они пренебрежительно сказали «прыгалово», по их почину поставили «ОЗ», на которое они говорили «бли-ин, прикольно», «похоже на «Аукцыон» и «ништячная запись». Я даже несколько удовлетворился — ведь ожидал-то мордобоя, а тут какая-то поощряль завязалась!..

В автобусе они вели себя неприлично — орали на водилу и на пассажиров — вот она сублимация, субль-эмоция…

17.

Началась так называемая благодать. Неужели это я — вот он я лежу у крутого Зельцера на её заповедном диване, приобняв её и упулившись вместо её заветного телевизора в потолок?! Я, я, гадкый утёночек, которого раньше так обижали, и заюшка, которого так цинично прогнали — меня пригласили на царствие, как варягов (воров? врагов?) — и уж я воспользуюсь своею властью, смотрите. Я начинаю расстёгивать солдатский ремень и пуговицы на военных штанах, и придерживая Зельцера за волосы, подвигаюсь чуть вверх, залезая на подушку — Эльмира чувствует неладное и выражает недовольство и даже протест — но вот он уже попал ей в рот, волосы её крепко намотаны на мою руку, и ничего не остается делать…

Она хотела, чтобы я жил у неё. Я для проформы предупредил, чем это чревато, и теперь старался не теряться: даже днём старался к ней пару раз притереться: она немного ломалась — мол, ночью чем заниматься, брыкалась, не хотела раздеться, но от телеминета не могла отвертеться!

И это было оправданная тактика, поскольку гости у нас (особенно в первые дни) не переводились. Только изловчишься подвести ей к губкам, и она, как бы размышляя брать это в рот или нет, их разомкнёт ему навстречу… только, потеряв терпение, начнёшь стаскивать с неё штаны… — звонок в дверь!

Шрек, Кроткович, ещё кто-то — всё её друзья. А если это он — Толя?! Может, она не признаётся, но у него свой ключ, или он может дверку-то и выбить!.. Или она откроет — точно откроет: поговорить и всё такое — они ведь люди не чужие, а вот лежащий на диване бородатый ублюдок, застёгивающий солдатские штаны — он разрушил наше счастье, забрал твоё сердце, обрызгал твои волосы! Короче, я постоянно чувствовал себя как на иголках, на горошинах, и даже как на вору и шапка горит. Она меня утешала и убеждала, но я всегда вскакивал с дивана, застёгивал ремень и шёл на кухню — поближе к ножу. Когда выяснялось, что тревога ложная, я картинно следовал обратно и ложился на диван, иногда даже расстёгивая ремень, а то и ширинку… если она, забывшись, присаживалась рядом, начинал её хватать и клонить к себе…

Все только и видели, что её новый ухарь только и делает, что валяется на диване и проявляет недвусмысленные нескромные поползновения. Я так делал, дорогие, не потому, что я гад, а вследствие объективных, ими же и причинённых причин: я благородно освобождал им кухню, дабы они могли поговорить о своём, о девичьем («Ты хорошо подумала? Ну, это сейчас, а потом? Ведь вас уже столько связывает» и т. п.), но когда они всё равно приходили ко мне (типа под предлогом: «А у Лёши как дела?») и тут же начинали то же самое, через каждое слово поминая: Толя да Толя… Они агитировали её почти в открытую, а я почему-то был уверен, что одним своим видом смогу всей этой подрывной деятельности противостоять. Вот я просто беру её за шею — и она уже должна чувствовать и понимать всё — что называется «почувствуй разницу!». Я не встревал в их разговоры, не противоречил и вообще вёл себя крайне корректно. Как ни странно, она тоже — кажется, даже чувствовала и понимала. Но не успевали они выйти, как я принимался за своё, словно пытаясь наверстать упущенное:

Сколько блядть в твой образ светлый

вылил спермы я заветной

столько муза в ротик мерзкий

вылью спермы я недетской!

Мне было неплохо, я очень старался пользоваться своим положением, которое, можно сказать, было уникально. Повторяю, дорогие: это для нормальных людей нормально жить в нормальной обстановке, пользоваться ватерклозетом, купаться в ванной, регулярно обедать, принимать гостей, болтать по телефону, лупиться в ящичек, спать на диване с кем-нибудь тёплым под боком, всегда знать, что тебя кто-то «любит», тебе «принадлежит» и с особым удовольствием поёбывать ему мозги. Я же, как вы знаете, всегда отчего-то был этого лишён. Но главная суть происходящего была, конечно же, не в этом, а в Эльмире — что это именно она, та же самая — то есть, как вы поняли, чистой воды реваншизм. С другой стороны, мне самому было интересно, сколько я продержусь. Иной раз странная улыбка появлялась на устах моих, в словах проскальзывал некий неожиданный цинизм — я сам что называется «не верил своему счастью». А ещё — с третьей стороны — меня тоже уже начинал подтачивать вопрос что будет потом — если всё будет хорошо, я буду очень стараться, она в меня совсем влюбится, совсем привыкнет и что же — мне на ней жениться?! Если же другое — то опять начнётся старая система, если не хуже; опять начнёт колоться, и всё-это у меня на глазах (о, это страшно — я этого больше не вынесу!), всё пойдёт под откос, и чего доброго, вообще сдохнет… Или вернётся к своему Толечке, а Лёшечке — большой привет (если ещё не пинка под зад в самом прямом смысле) — сие тоже почему-то зело обидно. Когда мы целовались, сплетались, и нам было хорошо, и всё было хорошо, всё-таки где-то на периферии сознания маячили подобные приземлённо-человеческие мыслишки — у неё, я уверен, тоже. Ответом у неё на это, я думаю, было не знаю. У меня тоже; в конце концов, на то Бог есть — если Он, конечно, есть… Моя задача — просто вести себя достойно, и я постараюсь. Помогаю я ей искренне — не из-за её квартиры, не из-за того, что с ней сплю, а потому что не могу бросить человека, и тем более её — никогда не брошу… К тому же, какая у меня альтернатива — мультимедиа, берлага, курятьник, etc.? Одиночество, депрессия, пьянство — а здесь я её от этого удерживаю.

Наши с ней разговоры, в которых постоянно фигурировали такие слова и выражения как «любовь», «должна быть любовь», «чувства» и «хоть какие-то чувства» продолжались, и ей весьма нравились. Во мне они производили неоднозначные волнения, поскольку она всегда сбивалась на образ Толи, бесчувственного самодура. Стоит с ним заговорить о чём-то подобном, как он взрывается и начинает орать, что всё это бред, что ему уж тридцать лет, что ей тоже, что не хрена смотреть книжки и читать фильмы, а надо жить реальной жизнью, что он работает, вкалывает как папа Карло, а она целый день прохлаждается, не может по-нормальному жрать сварить, а подавая эту хуйню ещё и заводит пластинку про какие-то чувства! Облегчив душу, она, видимо, ждёт моего горячего одобрения. Я говорю: «Полностью с ним согласен». Зачем же, зачем же, расходится она, тогда вообще вместе жить — чтобы было что пожрать и с кем поебаться?! В конце фразы голос её срывается, она вот-вот заплачет… Слова её (несмотря на некий, может быть и невольный, намёк на меня) звучат для меня, как бальзам и соль на раны! Я подхожу к ней, обнимаю её, глажу по лицу, по головке, целую. «Эх ты… — ю, ю, факен литтол трэшин кричар! — твоими бы устами да мёд пить — на кой тебе вообще сдался этот Толя?!» — зачем всё-это было — ах, если бы этого вообще не было! Иногда она начинала меня упрекать, что я такой же, иногда принималась на все лады теребить, что я совсем не такой, что со мной так хорошо говорить. Обобщение, что все мужики одинаковые — грубые, и конкретика: он не понимает, что мне вообще надо… — я отвечаю: «Я отлично знаю, что тебе надо, дорогая: героин ты не получишь, а выебать я тебя прямо сейчас так выебу, что ты забудешь и про героин!» и шутки ради даже тащу её, брыкающуюся, на диван, где она тут же вырывается и убегает обратно. На похвалы я отвечаю, что «Я всегда был таким, а вот ты… И вообще «любовь» и «чувства» и трижды тобой помянутые никогда-тебе-им-не-подаренные цветы — это всё мишура — я могу ничего не говорить и ничего не дарить, но ты должна думать о себе — как ты себя ведёшь, как ты себя чувствуешь… — однако, кажется, я не так выразился… кажется, ты ничего не поняла». — «Поняла! — горячо протестует она, — я всё поняла! — и в подтвержденье добавляет: — Прости меня, Лёшь, что я так к тебе относилась, ладно? Теперь всё будет по-другому». За это я её, конечно, тоже целую и уже «с серьёзными намерениями» — обняв за талию и как ходули передвигая ее ноги своими — транспортирую в сторону дивана…