Завещание - Нина Вяха Страница 69

А так больше никого. Они в первый раз остались наедине друг с другом.

Сири покосилась на Пентти. На своего мужа. Он сидел и смотрел в окно, но. внезапно повернул голову и посмотрел на нее.

– Ты жалеешь?

Она покраснела.

– Что? Нет-нет.

Но Пентти улыбнулся ей и взял ее за руку.

– Я просто пошутил, – сказал он и поцеловал ее в голову.

Ему никогда и в голову не приходило, что она действительно могла пожалеть о том, что вышла за него замуж. (Не то чтобы она на самом деле об этом жалела. Во всяком случае, не тогда). Всю оставшуюся дорогу она продремала у него на плече, и каждый раз, когда поезд останавливался и Сири открывала глаза, ей казалось, что тьма за окном сгущается все сильнее, словно они и впрямь ехали в самое сердце мрака.

Когда после трех пересадок и долгих часов ожидания на холодных привокзальных станциях, проведя в пути больше суток, они сошли с поезда, вокруг было по-прежнему темно. Пентти отправился искать попутку, чтобы добраться до родного дома, а Сири осталась стоять в темноте на перроне, их поезд отправился дальше, а все сошедшие с него пассажиры разошлись кто куда. Внезапно она услышала во тьме странное потрескивание и, подняв голову, тихо ахнула. Ночное небо над ней окрасилось в зеленый цвет и двигавшиеся по нему, словно живые, всполохи были как-то связаны с этим шумом. Сири стояла, окаменев, – она в жизни не видела ничего подобного.

– Первое северное сияние?

Пентти неслышно приблизился к ней и взял за руку.

Она кивнула. Сердце гулко стучало в груди.

– Шведы думают, будто это что-то значит.

– Что же оно может значить?

– Ну, говорят, что грядут злые времена.

Сири, должно быть, выглядела напуганной, потому что Пентти продолжил:

– А может, это просто лапландцы бегают по небу и охотятся на оленей.

Сири было трудно оторвать взгляд от неба, но в конце концов она последовала за своим мужем к подводе, которая должна была помочь им преодолеть последние оставшиеся километры до дома.

Однако Сири так и не сумела привыкнуть к северному сиянию, и по сей день бросала все свои дела и бежала смотреть на улицу, когда свет и звук разыгрывали на небе свой странный спектакль. 

* * *

Дом родителей Пентти оказался большим и в нем жила целая куча народа. Там был отец – устрашающий (и по виду, и по размерам) проповедник, и его новая жена, стройная и красивая, но суровая и холодная шведка, которая не взяла на себя труд выучить финский, и поэтому не разговаривала ни с детьми мужа, ни с Сири.

И, само собой, там жили все новые братья и сестры Пентти в возрасте от пяти месяцев и до пятнадцати лет – пока что их было семеро, но вскоре ожидалось пополнение, – а кроме них были еще дети от первого брака – две старшие сестры Пентти. Почему всего две – да потому, что сам Пентти и стал причиной смерти своей матери – она скончалась при его родах. Сестры, которые до сих пор были не замужем, продолжали жить в отцовском доме, не забывая и не прощая брата, виновного в кончине их матери.

Дом словно бы просел под собственной тяжестью, отчего Сири в буквальном смысле слова было трудно выпрямиться, когда она, наклонив голову, вошла в его двери. Казалось, этот дом постоянно начеку, следил за каждым словом, за каждым вдохом и выдохом. Обстановка комнат и сама атмосфера, царившая там, разительно отличались от тех, к которым привыкла Сири. Их домик в Соанлахти был маленьким, но светлым, с занавесками на окнах и с сетками от комаров, а еще он был полон звуков. Здесь же царила просто убийственная тишина. И темнота. Никаких занавесок, никаких скатертей на столах, и даже несмотря на огонь, уютно потрескивавший в печи, Сири постоянно мерзла в этом большом доме.

Никто не сказал ей ни слова – напротив, все относились к ней подчеркнуто уважительно, но Сири все равно ощущала себя здесь нежданным гостем, а не полноправным членом этого семейства, и она не могла понять, почему так: то ли из-за нее, то ли из-за ее мужа. Потому что и сам Пентти был здесь чужим. Он был похож на отца – те же черные глаза и волосы, – но отцовские черты лица были более утонченными, словно при его создании Господь использовал более тонкое долото. Паппи Тойми никогда не смотрел человеку прямо в глаза, а всегда чуть в сторону, что наводило на мысли о его скрытности. Возможно, это было связано с его духовным саном, и он ходил, обратив взгляд вверх, к высшим сферам, всем своим видом показывая, насколько чуждо ему все мелкое, все человеческое.

Сири, которая и так-то не была слишком верующей (а с годами становилась все более неверующей), никогда не относилась к отцу Пентти, как к доброму христианину, Ей было с чем сравнивать, потому что она до сих пор помнила священника, который жил в их краях (должно быть, она запомнила его потому, что мать всегда была скептически к нему настроена). Отец Пентти совсем не походил на их священника, скорее он походил на человека, одиноко бредущего во тьме и делающего все, чтобы спрятаться в ней от других людей. Те месяцы, что новобрачные прожили под крышей Паппи Тойми, со временем стали походить на сон или далекий мираж. Ночи часто прерывались кошмарами Пентти, которые мучили его после войны, но сам он не хотел о них говорить. Сири могла проснуться и увидеть мужа лежащим с широко открытыми глазами – он напряженно вглядывался в нечто, доступное только ему, но чаще всего она просыпалась оттого, что он беспокойно ворочался и молча всхлипывал в темноте. То, что все происходило по ночам, еще больше усиливало эффект сновидения, ощущение нереальности происходящего.

Сири еще долго помнила этот дом и, закрывая глаза, видела перед собой огромный хлев и коров, помнила всех детей и даже взрослых, но не помнила, чтобы за все время, пока она там жила, хоть кто-нибудь обратился к ней с вопросом.

Казалось, сама ее суть, ее внутренний стержень начисто отвергались окружающими в этом доме, словно чужеродный эелемент. Сири была не такой как они, и они поняли это раньше, чем она сама. Их пугал ее чуждый им характер, ее смех, ее диалект, ее непохожесть. Они поняли это задолго до того, как она сама успела понять, что ей есть чего стыдиться, прежде чем стыд уже полностью завладел ею. Стоило Сири начать напевать себе под нос, и она сразу же замечала, как все – и молодые, и старые, – бросали свои дела и устремляли на нее взгляды. И тогда она замолкала, чувствуя себя неуклюжей. Одинокой. А в одиночестве дни тянутся так утомительно долго.

Сири сбегала в хлев, где ухаживала за коровами. Она не успевала одна делать всю работу, но все же ей удалось разгрузить старших сестер Пентти, взяв на себя большую часть тех обязанностей, которые им приходилось выполнять раньше, но никто из них ни разу не поблагодарил ее или еще как-то не выразил радость оттого, что она появилась в их доме, скорее напротив – казалось, после этого они стали вести себя с ней еще враждебнее, словно Сири пыталась забрать у них то, что принадлежало им по праву, откусить еще кусок их собственности, помимо брата. Все эти взгляды, которыми они обменивались поверх ее головы – поначалу они еще таились, – но когда первая стеснительность прошла, они закатывали глаза в ее присутствии, если она не понимала, о чем они говорят, или смеялись и передразнивали ее диалект, так отличавшийся от их родного меянкиели.