Один человек - Михаил Бару Страница 68

* * *

Приёмник приобрёл привычки дрессированного скворца. Подражает работе стиральной машины. Если у неё по программе отжим, так и у этого подлеца звук работающей центрифуги из динамика вместо последних известий. Ну, а как начинается полоскание — так жди бульков в голосе какого-нибудь депутата или певца. Но это ещё не всё. Стоит только ведущему «Эха Москвы» сказать… Нет, не сказать — подумать только о том, чтобы сказать, даже шепнуть посреди прогноза погоды: «Свободу Михаилу Хо…» — треск, шум, хрипы такие, что и сам, того и гляди, закашляешься. А вот радио «Шансон», чтоб у него лицензия на вещание отсохла, всегда идёт без помех. Более того, даже если немедленно выключить приёмник, то ещё в течение часа из него несётся: «А я плыву на лодочке под пиво или водочку», не говоря о «чулочек расписной, а я весь такой блатной, на пантомимах весь». Если такие песни занести случайно в голову, руками немытыми или с укусом клеща, — пиши пропало. Из мозга они удаляются только хирургическим путём.

* * *

За обедом слушал передачу про известного профессора-офтальмолога Панкова. Он написал очень популярную книжку о вреде очков под названием «Очки-убийцы». И что самое интересное, если не сказать загадочное, — после выхода этой книжки из печати взял да и отдал богу душу. Не то чтобы я думал об очках так плохо, как Панков… но собрались они ночью в пыльном пустом шкафу в подсобке одной из неприметных «оптик». Первой пришла китайская контрабандная братва с узкими пластмассовыми стёклами. За ней приковыляли, стуча кривыми дужками, наши роговые оправы для пенсионеров и отличников народного образования. Потом появились горячие солнцезащитные итальянцы. Из какой-то щели выкатился древний монокль на шёлковом, пропахшем нафталином шнурке. Ждали оправу от Армани с пуленепробиваемыми чёрными стёклами…

А очки от косоглазия так и не пришли. Сбились с пути. И поэтому получили плюс пять условно в правый глаз.

Две семьи

Семья буквоедов. Толстый, обрюзгший и вечно закусывающий папаша. Из неопрятной бороды то и дело вываливаются то переклад инка от «н», то птичка от «й». Его жена — длинная, тощая и унылая особа. Лет пять назад подавилась хвостиком твёрдого знака. Перенесла операцию. С тех пор питается только гласными и мягкими согласными. Сын-школьник. Связался с какой-то шпаной, воротит нос от кириллицы. Соседи видели, как он в компании таких же лоботрясов трескал готические руны. Мать жены — привередливая старуха. Всё время вспоминает, как были вкусны фиты и яти. Папаша утверждает, что бабка ещё помнит вкус египетских иероглифов. Кот. Просто кот. Рыжий, толстый и ленивый. Больше всего на свете любит сырую куриную печёнку.

* * *

Семья лизоблюдов. Потомственная. Предок отца семейства, Иероним Карл фридрих фон Тухесгаузен, ещё при Анне Иоанновне был вывезен Бироном из Курляндии, где подвизался в чине обычного жополиза при дворе местного курфюрста. В России дослужился до того, что вылизывал не раз и не два большое блюдо императорского столового сервиза веджвудского фарфора. При Павле Петровиче сыну его было пожаловано потомственное дворянство. В дальнейшем, однако, род по неизвестным теперь причинам захирел, и переворот семнадцатого года Тухесгаузены, которые к тому времени обрусели до Лизюковых, встретили с воодушевлением. Надеждам, впрочем, не суждено было сбыться. Дальше столовой наркомата тяжёлого машиностроения им не удалось пробиться не только языком, но и никаким другим органом. Помешало происхождение. Не станем описывать дальнейшие их злоключения. Чудом уцелевший последний представитель рода, Василий Генрихович Лизюков, проживает в Санкт-Петербурге, в большой коммунальной квартире на Литейном проспекте, вместе с сыном Карлушей и тёщей Эльвирой Леопольдовной. Он вдовец. Перебиваются они приглашениями в богатые дома на различные торжества. Не пренебрегают и поминками. Раньше с ними ходила и тёща, но после того, как однажды, войдя в раж, Эльвира Леопольдовна слизала тефлоновое покрытие с какой-то сковородки, её стало мучить несварение желудка и даже колики. Теперь она из дому почти не выходит. Карлуша родословной своей не интересуется, традиций не знает и не умеет. При случае может вылизать и одноразовую пластиковую тарелку. Василий Генрихович в последнее время стал сильно выпивать, и как выпьет — так ругает последними словами посудомоечные машины. Часто его видят в одном из залов Зимнего дворца перед витриной с императорским фарфором. Старик смотрит безотрывно на большое блюдо, что-то бормочет и плачет, не обращая внимания на снующих экскурсантов.

* * *

Вчера вечером вышел на балкон покурить. С балкона открывается вид на Елисейские поля соседний, довольно близко стоящий дом. Тех, кто с той стороны выходит на балконы почесать покурить, я волей-неволей уже изучил, как облупленных. Летом, в жару, соседи и выходят облупленными, то есть в неглиже. Вот и вчера на балкон выскочил мужик в трусах с истошным криком: «Сука!» Народ у нас отзывчивый. Из квартир справа, слева, над и под мгновенно метнулись на балконы соседи и завертели головами, пытаясь запеленговать источник крика. Мужика тем временем жена и тёща уже втащили за полосатые трусы в комнату, чтобы там, в тёплой и сердечной обстановке, за кофе и сигарами, узнать — кто эта сука, где она живёт, не зовут ли её, чисто случайно, Игорем… Короче говоря, обычный семейный разговор по сусалам душам, закончившийся звоном посуды, рукосуйством и обещанием сторон показать друг другу кузькину мать и всех её родственников до десятого колена. Через какое-то время заводка у участников соревнований кончился, и всё утихло. На следующее утро, как мог бы догадаться даже Ватсон без помощи Холмса, я снова вышел на балкон покурить. К немалому удивлению, я обнаружил, что на противном балконе мирно курят Игорь и его тёща. Ну, курят и курят. Эка невидаль. Проспались и помирились. Но тёща в промежутках между затяжками ещё и устраивала разбор полётов. Нет, это не были обычные в таких случаях плотницкие работы над зятем, вроде снимания стружки, распилки и ошкуривания. Это был настоящий разбор полётов. Такой, какой устраивают лётчики после воздушного боя. Теща показывала чудеса высшего пилотажа вчерашнего мордобоя. Её кулак по плавной дуге приближался то к скуле зятя, то к своей, она ныряла под собственный хук справа и немедленно распрямлялась как пружина… И зять, и тёща при этом заливались смехом. Через какое-то время засмеялся даже худенький белобрысый мальчик лет пяти, который тихонько стоял в углу балкона и поливал из маленькой синей лейки цветок в горшке.

* * *

Лет восемь или девять назад случилось мне по научной надобности посетить город Штуттгарт. Там проходил европейский симпозиум по… впрочем, это технические подробности, к настоящему рассказу отношения не имеющие. Однажды вечером, утомившись от учёных заседаний, мы с товарищем прогуливались по чистым до стерильности отделам аптеки улицам этого красивого города. Болтая о том и о сём, добрели мы до крошечного садика и решили передохнуть там на скамеечке. На другом конце этой самой скамеечки сидел и курил мужчина лет тридцати-сорока с таким количеством веснушек, которого хватило бы на всех поголовно жителей какого-нибудь небольшого райцентра, включая собак и кошек. Какое-то время мы продолжали беседовать, а мужчина курил, наблюдая за маленькой рыжей девочкой, без сомнения его дочкой, которая качалась на качелях неподалёку Как это обычно бывает с нами там, мы беседовали о том, почему у них так, а у нас всё через не так как у них, да и у всех. Минут через десять наш сосед повернулся к нам и спросил: «Мужики, вы из Москвы?» Слово за слово, и мы разговорились. Пауль или Паша, как его называли раньше, приехал на свою историческую родину из Казахстана года три назад. Привыкал трудно. Хотел даже вернуться, но жена удержала. Сейчас всё нормально. Более или менее. Но… скучает. Скучает по живому русскому языку. Немецкий он, конечно, выучил, «нужда заставила», но дома разговаривает только по-русски, «чтобы дочка потом могла и своих детей научить». «Не хочу, чтобы Ленка забыла русский. Жене вот всё равно, а я не хочу», — сказал Паша. Врать не буду — я растрогался. Да и товарищ мой тоже. От полноты чувств мы предложили Паше пойти с нами выпить пива. Паша поблагодарил, но отказался. Ему пора было вести ребёнка домой. Он оглянулся, ища глазами дочь, и, увидев, что та умудрилась вскарабкаться на макушку какой-то чугунной садово-парковой скульптуры, изменился в лице и громко крикнул: «Ленка! Ёб твою мать! А ну, слазь нахер оттудова! Домой пора».