Хороший Сталин - Виктор Ерофеев Страница 68

КГБ отреагировал по-военному: его сотрудники оцепили квартал, заняли места в телефонах-автоматах, кафе закрыли и опечатали с помощью врачей из санэпидемстанции по фиктивной причине обнаружения в нем тараканов, на дверь повесили табличку: «Санитарный день», а нас стали таскать на допросы в Союз писателей, куда мы предварительно отдали один экземпляр для ознакомления.

Звонок в дверь моей квартиры на Ленинском проспекте. Нарочный. Распишитесь в получении. Повестка: вам предлагается явиться… в случае неявки… 20 января 1979 года состоялся экстренный секретариат вместе с парткомом, на который были вызваны пять составителей. Все заранее срежиссировано. Вставал один деятель за другим, возмущались, пугали. Кто-то даже всплакнул от ненависти. Около пятидесяти верных советских писателей, прочитавших по очереди альманах, запершись на ключ в комнате ЦДЛ (выходили, прочитав — качали головами), нам кричали в лицо, что мы пособники западных спецслужб, «литературные власовцы», которых надо поставить не то к стенке, не то лицом к народу. Все было так мерзко, так подло, что нам ничего не оставалось, как вести себя «героически». Сидя вдоль стены в большой красивой комнате с элементами неоготики начала XX века, где когда-то заседали московские масоны, мы представляли собой живую картину антисоциалистического реализма, написанную маслом, грубыми взволнованными мазками. Странно, что еще не нашлось нового Репина, чтобы ее действительно написать. Или, может быть, Репина плюс Сальвадора Дали. Закрывая глаза спустя 25 лег после этого вечера, я вижу, как осенние мухи садятся нам на лица, где-то в задних рядах темнеют партийные инструкторы городского комитета партии, неясно мерцают посланники КГБ. Недоуменно тараща глаза, Искандер вдруг неожиданно резко сказал о том, что в своей стране мы живем, как под оккупацией. Я вижу тут же вагон московского метро, в котором Попов, к изумлению вечерних пассажиров, отрывает пуговицы на своей белой рубашке и в доказательство любви к какой-то случайной американке, увязавшейся за нами, счастливо глотает их одну за другой, как таблетки. Но в тот день Попов не глотал свои пуговицы. На него, сибирского хулигана с вечно подбитым глазом, особенно разозлились за то, что он протоколировал прокурорские выступления писателей. Аксенов назвал Союз писателей детским садом усиленного режима. Длинноволосый, с вытянутым, прозрачным лицом (похоже, уже из коллекции Нестерова), я объявил, что наш альманах — это прорыв.

— Прорыв на Запад! — злобно выкрикнул кто-то.

Булат Окуджава, оказавшийся на этом собрании непонятно с какой стороны, отмалчивался (мы на него обиделись). Я вышел покурить и коридор — меня проводили недоуменными взглядами, как будто я самовольно ушел с допроса, — столкнулся с легендарной личностью, оберконформистом сталинских лет, лысоголовым поэтом Грибачевым.

— Что бы вы там ни говорили, ребята, — сказал он, словно восстав из гроба, — все равно вам хана.

— Предупреждаю вас, — в заключение заявил председатель собрания с разночинной, бурно потеющей внешностью Феликс Кузнецов, бывший либеральный критик 1960-х, ставший главным палачом «Метрополя», — если альманах выйдет на Западе, мы от вас никаких покаяний не примем!

— Напечатайте здесь! — упорствовали мы.

<>

Попади я даже в Зазеркалье, я бы, наверное, меньше удивился: я оказался в сердцевине скандала, угодил в эпицентр внимания: меня страстно хотели одни (таинственные западные журналисты, материализовавшись, превратились в высоких американских парней, во французских интеллектуалов вроде Даниэля Верне) и ненавидели другие. Меня раздирали, угощали, презирали, рвали на куски. Мы буквально породнились в то время с Поповым, ходили как попугаи-неразлучники. Нас всех пытались всячески расколоть. Говорили, что нам не по пути с Аксеновым — у него на Западе миллион! В какой валюте? Антисемитски шутили по поводу Липкина: Липкин — Влипкин. Известные контрразведчицы от литературы Татьяна Кудрявцева (с которой мама вместе училась и даже дружила) и Тамара Мотылева печатно тревожились по поводу нашей «идейной ясности». «Метрополь — это мусор, а не литература! — писал орган московских писателей. — Порнография духа!» Русская литературная эмиграция тоже отличилась, заподозрив нас в работе на КГБ.

Западные радиостанции сквозь вой глушилок доносили до меня мои собственные тексты, напечатанные в «Метрополе». У меня было ощущение черепахи, перевернутой на панцирь и болтающей в воздухе лапами. А тут еще неожиданный удар из Америки. Карл Проффер, хозяин издательства «Ардис» в Энн Арборе, штат Мичиган, друг многих из нас, издававший неподцензурную русскую литературу, которому был послан альманах, по собственной инициативе объявляет по «Голосу Америки», что «Метрополь» находится в его руках и он собирается его издать.

Карл и Эллендея — это был красочный фильм о любви, деньгах, славе, американском акценте в русской литературе. Их стараниями были напечатаны сотни русских книг. Я испортил отношения с Карлом по личной причине (Эллендея в мехах, красные губы, духи, ревность) во время приезда команды «Ардиса» в Москву (их тогда еще пускали) и навсегда остался за бортом издательства — но в ту ночь настало время выяснить внеличностные дела. Мы с Поповым бросились, утопая в снегу, на квартиру Аксенова звонить Карлу в недоумении, но попробуй тогда дозвониться в Америку!

— Да и что толку! Поздно! — устало пожал плечами Аксенов и посмотрел на нас, опуская трубку.

Отступать было некуда. Вслед за ярко-желтым русским изданием в «Ардисе» альманах вышел по-английски в издательстве «Нортон» и по-французски в «Галлимаре».

<>

Как бы я ни презирал советскую власть, мой конфликт с ней до «Метрополя» носил скорее теоретический характер. Теперь я почувствовал холодок ГУЛАГа: прослушивали внаглую мои телефонные разговоры и записывали их (когда прослушиватели, видимо, шли в туалет, телефон на время вообще отключался), вызывали в «органы» моих друзей и подруг, включая протагонистку «Русской красавицы», отговаривали со мной дружить, пугая «неприятностями», залезали ночью обыскивать мою машину — наутро я находил ее с четырьмя открытыми дверями. Распространяли фантастические слухи: «Аксенов с Ерофеевым — гомосексуалисты, решившие создать „Метрополь“, чтобы испытать силу своей мужской дружбы». Четыре топтуна целый год пасли меня. Мой неудавшийся «куратор» КГБ, Борис Иванович, потерял, прошляпив «Метрополь», работу (в горбачевские времена, случайно встретившись, признался).

— Виктор Владимирович? Можно вас на минуточку?

Как в кино. С этих банальных слов началось мое «похищение» агентами КГБ среди ясного дня из дворика Института мировой литературы, где я тогда работал. Двое в черных костюмах при галстуках удивительно быстро и ловко затолкали меня в «Волгу» с молчаливым шофером, совершенно молча выехали на Садовое кольцо и совершенно молча поехали в сторону Смоленской. Меня отвезли в высотную гостиницу «Белград» (теперь — «Swiss Diamond»). Самый верхний этаж, коридор, коридорная с испугом провожает меня взглядом. Ввели в какой-то особый (видимо, их ведомственный) номер, надолго заперли. Я сидел на узкой, односпальной кровати, уставившись в картину, висящую напротив, над второй кроватью. На картине игриво, по-туристически, была изображена известная церковь под Суздалем. Словно догадавшись, я быстро встал и глянул в окно: если выбросят, падать придется долго… Я взял трубку телефона цвета слоновой кости, поднес к уху. Трубка глухо молчала. Или подбросят доллары? Отравят каким-нибудь газом? Ключ повернулся. Открылась дверь. Вошли все те же двое. Сели на противоположную кровать. Но только напугали: жестко поговорили, предлагая «по-хорошему» отдать рукописи, без обыска; хотели «познакомиться поближе с творчеством», грозились завести уголовное дело за «порнографию».