Игры для мужчин среднего возраста - Иосиф Гольман Страница 68

Интересно, что ни серпантин, ни «прыжки в высоту» не разбудили внепланового пассажира третьего экипажа. Он сладко спал, то приваливаясь к плечу Дока, то мощно упираясь в правую дверь — Ефим лично проверил, что замок закрыт надежно.

Самурай со Смагиной ехали в концевой машине, потому что они просто бы не влезли в свою: и Док был немаленьким, и Рыжий был здоровенным.

Да, как ни удивительно, но доктор социологических наук Птицын вовсе не подлетал в данный момент к столице нашей Родины, а болтался на неровностях трассы где-то посередине между Иркутском и Улан-Удэ.

Самолет улетел ранним утром без него. И даже поздним утром пробудить его удалось лишь на десять минут, за которые его успели свести вниз и усадить в машину № 3.

В принципе ничего страшного: Ефим уже договорился о билете для Рыжего из столицы Бурятии. Но совесть слегка терзала: в таком глубоком сне Птицына была и его, Береславского, вина.

Ефим вспомнил вчерашний «поэтический вечер». Зашли в абсолютно пустую кафешку — в их же гостинице — на пять минут, а задержались на полтора часа.

Начал, как обычно, Птицын. Сначала — любимый Мандельштам.

Нет, начали, как обычно, вместе: сначала любимый портвейн, только теперь не «Три семерки», как раньше, а дорогой, португальский, из специализированного магазина: нынче и в Сибири такое — не проблема.

Портвейн смаковали. Закусывали беседой. Сперва — об искусстве. Потом — о женщинах.

Потом темы смешались.

Но — опять не по порядку.

Об искусстве все-таки начали с Мандельштама. И начал, как уже было сказано, Птицын. Задрав кверху рыжую бороду и прикрыв выпуклые, обрамленные рыжими же ресничками, глазки — он даже очки свои круглые по такому поводу снял, — доктор социологических наук в кайф продекламировал:

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять.

Все большое далёко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю,

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

— Тебе не кажется, Ефим, что мы подходим к возрасту, когда такой Осип Эмильевич становится просто необходимым? — спросил он, закончив. — Хотя раньше мне больше нравилось другое. И, не дожидаясь ответа, прочитал — опять по памяти, никуда не заглядывая, — второе стихотворение:

Нежнее нежного

Лицо твое,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И все твое —

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих

Речей,

И даль

Твоих очей.

После чего надолго замолчал: стихи производили на Птицына сильное впечатление, и ему нужно было время, чтобы пережить их действие.

— Мне нравится Мандельштам, несомненно, — чуть выждав, согласился рекламный профессор. — Но там, где он не вполне правильный. Чтоб тонкость и деликатность была, а дистиллированности не было.

— У него везде тонкость и деликатность. И нигде — дистиллированности. — Рыжий, не надевая очков, посмотрел на Ефима недобрым глазом.

Это был нехороший признак.

Кроме того, Береславский мысленно пересчитал выпитые рюмки.

Получалось немало.

А значит, Мандельштама критиковать никоим образом не стоило. Более того, правильнее было бы его похвалить, тем более что Ефиму этот выдающийся поэт всегда нравился. Равно как всегда не нравилось, когда поэтов — любимых или нелюбимых — бездарные правители гноили в тюрьмах или расстреливали.

Поэтому он тоже внес свою поэтическую лепту, но предварительно достав текст из внутреннего бездонного кармана. Наизусть учить — это к Птицыну.

Невыразимая печаль

Открыла два огромных глаза,

Цветочная проснулась ваза

И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена

Истомой — сладкое лекарство!

Такое маленькое царство

Так много поглотило сна.

Немного красного вина,

Немного солнечного мая —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

— Это я и имел в виду, — примирительно сообщил рекламный профессор социологическому. «И, тоненький бисквит ломая, / Тончайших пальцев белизна». Ошибочка в языке-то. Но дай нам бог всем таких ошибочек.

— Да, дай нам бог, — на этот раз согласился Птицын, наливая себе еще рюмочку. — Ты, когда до Владивостока доедешь, поклонись его праху. Он ведь, говорят, в тамошней тюрьме умер.

— Говорят, — согласился Ефим, тоже наливая портвейна.

— А слабо чего-нибудь совсем недистиллированного прочесть? — спросил Птицын.

«Значит, не забыл обиду», — подумал Береславский. Но портвейн уже струился и по его жилам.

— Легко, — сказал рекламный профессор. — Павел Васильев. Целиком.

— Валяй, — одобрил Птицын, уже слышавший от Ефима его стихи.

Павел Васильев был назван не случайно. Этот парень еще в давние годы волновал литературное воображение Береславского.

Дело в том, что Ефим тоже писал стихи. И, как ему казалось, гениальные. Но для него это всегда было трудом, работой, тяжелой и даже опасной — ведь когда выходило что-то не вполне гениальное, Береславского, как и любого другого поэта, окутывала волна депрессивного страха: а вдруг талант исчез насовсем?

Чтобы не мучиться столь ужасными вопросами, проще было не писать ничего.

Так вот, к Павлу Васильеву сказанное выше не относилось никак. Он не писал стихов, он ими жил.

Сохранилась показательная легенда, как он вместе с одним будущим успешным советским литератором ехал из Сибири на поезде покорять Москву. Вез с собой фанерный чемодан со стихами. И было ему тогда меньше двадцати.

Поезда шли не по графику, стояли сколько хотели. На одной из сибирских станций друзья с вещичками — чтоб не сперли — вылезли из вагона: попить кипяточку и размять ноги.

Вдруг — вопли: поезд тронулся.

Они сломя голову рванули к вагону. Успели, влезли на ходу. А чемоданчика-то — нет! Оставил его Пашка в станционном буфете.

Друг — он и в самом деле был хороший друг — предложил спрыгнуть: незаписанные стихи потеряны навсегда. Память поэта не сможет их восстановить.

На что молодой Васильев махнул рукой и произнес свою знаменитую фразу: