Океан - Альберто Васкес-Фигероа Страница 68

— Спусти ботик на воду! — приказал Абелай Асдрубалю. — И привяжи его вот этим концом.

Двухметровая лодчонка с плоским дном, около метра в ширину, использующаяся для переправки с якорной стоянки на берег, тихо закачалась на спокойной воде, словно тарелка в раковине мойки. При взгляде на утлое суденышко, отважившееся потревожить могучий океан, они в очередной раз осознали собственное ничтожество перед лицом стихии.

Абелай Пердомо жестом руки подозвал Айзу:

— Айза, садись на нос и постарайся не двигаться…

Девушка ухватилась за протянутую руку, так ничего и не сказав в ответ. Она опустила глаза, очень осторожно перебралась на нос лодочки и села на указанное ей место, напоминая испуганного зверька.

— Себастьян, ты на правое весло! Асдрубаль — на левое. А мать сюда, на корму.

Они переглянулись.

Вопрос казался бессмысленным, но, несмотря на это, Асдрубаль все же решился задать его:

— А ты?

— Я остаюсь.

Пока Абелай придерживал за борт лодочку, остальные разместились в ней. Борта лодочки едва на четверть выступали над водой, и было видно, что такой крупный мужчина, как Абелай, реши он забраться внутрь, тут же отправит ее на дно.

— Если ты остаешься, останемся и мы, — решительно ответила ему Аурелия. — Мы семья.

— А я глава семьи. А еще я капитан этого баркаса и тот, кто отдает приказания. Вы должны уходить! — Он посмотрел на детей, притихших и с отчаянием смотрящих на него, и снова заговорил голосом, который не допускал возражений: — Вы должны грести весь день, а если понадобится, то и всю ночь! Ваше спасение в ваших руках. Когда вы доберетесь до земли, то сможете позвать помощь и отправить сюда людей. Гребите медленно, дети! У вас есть время, да и море спокойно. Возьмите воду! Не спорьте! — опередил он жену, которая попыталась было возразить. — Вам она нужна больше, чем мне. — Он попытался улыбнуться. — Не бойтесь! Мне не впервой тонуть… Если повезет, баркас перевернется, а если в трюмах остался воздух, то продержусь пару дней… Я взберусь на киль… Гребите! — охрипшим голосом попросил он. — Наши жизни зависят от того, как быстро вы доберетесь до берега. — Он освободил конец веревки и подтолкнул лодочку, которая отплыла на несколько метров от мертвого баркаса. — Не говорите ничего! Не тратьте времени. Гребите!

Сыновья повиновались.

Медленно и ритмично они принялись грести, так, словно они находились сейчас в проливе Бокайна или поблизости от острова Исла-де-Лобос, куда ходили на поиски отмелей.

Они медленно плыли к берегу, размеренно взмахивая веслами, но взгляды их, точно так же, как взгляды сестры и матери были прикованы к отцу. На мертвом баркасе, с накренившейся палубы которого на них также пристально смотрел отец, навсегда оставались их сердца.

Никто не проронил ни слова, да и что бы они могли сказать? Разве что кричать от боли, вгрызающейся в их души, но даже крик комом застревал в горле, а слезы застилали глаза, и мертвый баркас постепенно превращался в размытое пятно.

Асдрубаль и Себастьян гребли стиснув зубы. Айза кусала губы, чтобы не разрыдаться, а Аурелия, повернув голову, смотрела, как человек, которого она любила всем сердцем, постепенно сливается с океаном. В голове ее стремительно проносились воспоминания об их совместной жизни, словно она спала наяву.

В какое-то мгновение она была готова соскользнуть в воду и вернуться вплавь, чтобы, как и много раз до этого, разделить с ним его судьбу, но тут же отринула от себя эту мысль, решив, что дети могут последовать за ней. И тогда она всеми силами постаралась не думать о муже, а сосредоточить все свое внимание на крошечной лодочке, которая медленно ползла в сторону туманного берега, но сердце ее осталось на борту мертвого баркаса, и она знала, что душа ее погрузится в мутные воды отчаяния в то же самое время, когда Абелай упадет в объятия океана.

Океан же со дня сотворения мира повидал уже много таких трагедий, а потому оставался безмолвным и безучастным.

— Говорят, что негр убил белого в честной драке — защищал свою жизнь. Однако власти не учли этого обстоятельства и приговорили негра к смерти. Они бросили его на самое дно глубокой и темной ямы, где он должен был ждать публичной казни. Они хотели преподать урок всем черным, которые возомнили себя равными белым. — Старик глубоко затянулся своей перекрученной и искусанной трубкой-качимбой, сделал паузу, чтобы слушатели осознали всю важность его слов, а потом, выпустив густую струю дыма, продолжил тем же монотонным голосом: — Я хорошо помню жену того негра, или его любовницу, или супругу перед Богом, но не перед законом, ибо в те времена у нас, негров, не было вообще никаких прав, даже на женитьбу. Она была девушкой высокой, красивой и всегда веселой. А какой у нее был звонкий голос… Она очень ловко управлялась с глиной, лепила разные фигурки, делала тарелки и кувшины, которые потом продавала на рынке. Покупателей она зазывала песнями, да такими задорными, что все дамы города и даже многие мужчины, которым вовсе не нужны были ее кувшины да тарелки, сходились послушать ее пение.

Он поднял голову, обхватил рукой пустой стакан, и Дамиан Сентено тут же понял намек. Он подал знак камареро, чтобы тот подошел с бутылкой темного и густого рома бребахе, который попивал рассказчик.

— Та негритянка любила своего мужа. Она любила его больше всего на свете. Она ходила к судье, в полицию и к властям Сен-Пьера. Выпрашивая для него прощения, она стучалась во все двери, умоляла вынести справедливый приговор. — Он снова сделал паузу и отпил рому с таким наслаждением, как будто это было единственным, что у него оставалось в жизни. — Однако перед ней закрывались все двери, вот так-то, сеньор. Белые ее не слушали, а черные насмехались над ней, и особенно злобствовали те, кто хотел овладеть ею, предлагая защиту, а она не соглашалась. Они пытались затащить ее в постель силой, так как знали, что в хибарке своей, стоящей на отшибе на берегу моря, жила она одна. А хибарка эта находилась как раз в том месте, которое вы можете отсюда видеть. Никто не посочувствовал ей, не разделил ее боль и тоску. Никто не посочувствовал и ее мужчине, заживо гниющему в яме в ожидании ужасного конца.

Дамиан Сентено внимательно посмотрел на негра, и взгляд его заблудился в тысячи морщин, которые изрезали его лицо, настолько грустное, что, казалось, будто горечь, словно пот, стекает по его лбу и щекам. Сентено обратил внимание на то, с каким восхищением слушал негра мальчуган, приводивший того в таверну. Без сомнения, он слышал эту историю уже сотни раз, однако она по-прежнему пленяла его.

— Какой ужас, сеньор! Какой ужас! Сен-Пьер был тогда столицей Мартиники: прекрасным городом с большими проспектами, дворцами, отелями, театрами и удивительно красивым причалом, к которому швартовались корабли, прибывающие из всех уголков мира. Говорю вам, сеньор, не было на земле второго такого красивого города, где даже мы, негры, жили с удовольствием… конечно, когда белые нам разрешали. — Он с отрешенным видом покачал головой. — Но та женщина возненавидела город, который так жестоко с нею обошелся. А вы должны знать, сеньор, что значит ненависть женщины, когда она доходит до крайности от отчаяния. — Негр прищелкнул языком. — И она призвала Элегбу! «Элегба, Элегба! — вскричала она. — Заклинаю тебя, прокляни этот бессердечный город, который хочет отобрать у меня того, кого я люблю больше жизни, и который так жестоко насмехается надо мною…»