Отель "Гонолулу" - Пол Теру Страница 67

Наш ближайший сосед, Дикштейн, управляющий «Жемчужиной Вайкики», был тошнотворно предан своей любовнице. Среди прочих парадоксов супружеской неверности меня особенно удивляла абсурдная привязанность к соучастнице измены. Можно ли это назвать любовью?

Дэниел Дикштейн (живя на Гавайях, он предпочитал именоваться «Каниэла») позволял себе в голос орать на подчиненных. То была не просто брань, а какое-то мутное, омерзительное словоизвержение.

Имелась у него и другая привычка: Каниэла часто проводил обеденный перерыв на верхнем этаже нашей гостиницы с одной из своих служащих. Ее звали Кендра — высокая полукровка, с кожей оливкового цвета, гавайская «принцесса пляжа» — серые глаза, маленькая грудь, сильные ноги и накачанная серфингом попка. На еженедельные свидания она приходила со спортивной сумкой. Само собой, мне хотелось знать, что там у нее хранится. По сравнению с Дикштейном я был «слабым» управляющим, но свято верил, что мне принадлежит большая власть.

Жена и дети Дикштейна жили на материке в гостинице, которой он раньше управлял и где его жена продолжала работать. Это делало связь с горничной еще предосудительнее: романы с подчиненными вредят не только морали, но и бизнесу. Портится дисциплина, остальные служащие чувствуют себя ущемленными, а когда роман приходит к концу, как обойтись с бывшей возлюбленной, все еще числящейся в штате?

И все же Дикштейн как-то справлялся. У меня не получалось звать его «Дик». Прозвища сбивают с толку, на мой слух они звучат чересчур фамильярно, хотя в Гонолулу ими пользуется каждый: «Бак» — Бачвач, «Гас» — Гаслендер, «Сэм» — Сэндфорд, «Линд» — Линдквист. У Каниэлы Дикштейна была большая шишковатая голова, челюсть подковой и грубое, наглое лицо генерала из фильма про войну. Он вопил, ругался, швырял в служащих вещи — любые предметы, какие попадутся под руку. В Кендру он бросал карандаши, а как-то раз запустил чашку с кофе, которая разбилась о дверь в тот миг, когда Кендра, спасаясь бегством, закрыла дверь за собой. Он заставил горничную вернуться и прибрать. Так он обращался со своей любовницей.

На меня Дикштейн голоса не повышал. Он всегда приветствовал меня самодельным межкультурным гибридом: «Шалоха!» — и был благодарен за то, что я позволяю пользоваться служебным входом и служебным лифтом. Каждую среду он проскальзывал в номер 710 и оставался там на три часа. Встреча, запланированная на середину недели, лишалась романтики. Свидание в пятницу я счел бы проявлением нежной привязанности, совместный выходной — свидетельством подлинного чувства. Но эти часы в среду казались продолжением работы, словно деловое заседание, тем более что любовники не пропускали ни единого раза и почти никогда не задерживались. И все-таки я немного завидовал Дикштейну.

Сделавшись управляющим отеля «Гонолулу», я впервые стал чьим-то начальником. Само наличие подчиненных наделяло меня властью, и чем меньше я доверялся им, тем больше делалась эта власть, вот что поразительно. Я этого вовсе не искал, не добивался. Мне требовалось только, чтобы люди делали свое дело, потому что сам я был беспомощен и никакой властью на самом деле не обладал. Я был лишь марионеткой, однако все окружающие, за исключением жены и дочери, приписывали мне небывалые способности.

Подчиненные восхищались проницательностью, с какой я одобрял их действия, и превозносили мои суждения. Самые сильные славили мою силу. Я был настроен скептически. Берегись человека, восхваляющего твой ум, ведь тем самым он хвалит себя самого.

Лесть всегда звучала для меня насмешкой. Я подозревал, что подчиненные столь тонким способом выражают свое презрение. Кроме того, они весьма умело избегали каких-либо конкретных комплиментов, а тем самым и ответственности. А какие унизительные оправдания изобретались для моих промахов! «Откуда было тебе знать, что она воровка?», или «Если б я мог хоть вполовину так хорошо с этим справиться, как ты!», и неизменное: «Уж ты-то повидал свет!», как только я обнаруживал малейшее знакомство с географией.

К счастью, от меня не требовалось соответствовать этому раздутому имиджу, и никто из служащих гостиницы ни на минуту не принимал парадный портрет за истину. Они брали на себя всю работу, а я просто не мешал им трудиться. Я мог допустить одну-единственную ошибку: уволить их. А так они полностью отвечали за все.