Неутолимая любознательность - Ричард Докинз Страница 67

Я был слишком хорошо знаком с панглоссизмом и ВОГО, потому что еженедельно сталкивался с ними в эссе своих студентов. Более того, когда я был студентом колледжа, я и сам вплетал во многие свои эссе ошибочную идею о том, что в естественном отборе по-настоящему важно именно выживание видов (и ни один из моих наставников не замечал этой ошибки). Когда я начал писать “Эгоистичный ген”, я мечтал изменить сложившееся положение дел, но меня пугало осознание, что для этого моя книга должна быть написана не хуже “Общественного договора” Ардри и продаваться не хуже “Агрессии” Лоренца. Я в шутку называл свою будущую книгу “мой бестселлер”, нисколько не веря, что она действительно станет таковым, но сознательно обуздывая свои мечтания некоторой самоиронией.

Естественный отбор – чисто механический, автоматический процесс. Этот процесс постоянно наполняет мир тем, что приспособлено к выживанию, и устраняет из него то, что к выживанию не приспособлено. Естественный отбор не умеет прогнозировать будущее, но наш мозг умеет, и именно поэтому панглоссизм обладает для нас такой притягательностью. Наш мозг может мучительно раздумывать о далеком будущем и предвидеть катастрофу грядущего столетия, которую вызовет наше безответственное поведение сегодня. Естественному отбору это недоступно. Он не в состоянии ни о чем мучительно раздумывать, а может только слепо благоприятствовать получению выгоды в ближайшем будущем, потому что каждое следующее поколение автоматически наполняется потомством тех представителей предыдущего, которые делали все, что нужно, чтобы в ближайшей перспективе произвести потомство успешнее, чем другие.

Если же внимательно и пристально рассмотреть то, что именно происходит при стремительной смене поколений, наш взор будет неумолимо привлечен к генам, на уровне которых на самом деле и работает естественный отбор. Естественный отбор автоматически благоприятствует своекорыстию тех единиц, которые имеют шанс пройти сквозь фильтр поколений и выжить, сохранившись и в далеком будущем. В эволюции жизни на нашей планете такими единицами оказываются гены. Вот как я писал об этом в книге “Эгоистичный ген”, где ввел термин “машина выживания”, характеризующий роль, которую играют в эволюции отдельные организмы (смертные), в отличие от их генов (потенциально бессмертных):

Гены бессмертны. ‹…› ожидаемая продолжительность жизни генов должна измеряться не в десятках, а в тысячах и миллионах лет.

У видов, размножающихся половым путем, отдельная особь – слишком крупная и слишком преходящая генетическая единица, чтобы ее можно было назвать значимой единицей естественного отбора. Группа индивидуумов – еще более крупная единица. С генетической точки зрения индивидуумы и группы подобны тучам на небе или пыльным бурям в пустыне. Это временные агрегации или федерации. Они не остаются стабильными в эволюционном масштабе времени. Популяции могут сохраняться довольно долго, но они постоянно смешиваются с другими популяциями, утрачивая при этом свою идентичность. Кроме того, они подвержены эволюционному изменению изнутри. Популяция недостаточно дискретна, чтобы служить единицей естественного отбора, и недостаточно стабильна и однородна, чтобы оказаться “отобранной” в ущерб другой популяции.

Отдельный организм кажется достаточно дискретным, пока он живет, но, боже, как недолго это длится! Каждый индивидуум уникален. Эволюция невозможна, если все, чем вы располагаете, – выбор между организмами, каждый из которых имеется лишь в одном экземпляре! Половое размножение – это не репликация. Точно так же, как данная популяция “загрязнена” другими популяциями, так и потомство данного индивидуума “загрязнено” потомством его полового партнера. В ваших детях от вас лишь половина, в ваших внуках – лишь четверть. По прошествии нескольких поколений вы можете надеяться только на то, что каждый из ваших многочисленных потомков будет нести в себе маленькую частичку, полученную от вас, всего несколько генов, даже в том случае, если некоторые среди этих потомков будут носить вашу фамилию.

Индивидуумы не вечны – они преходящи. Хромосомы также уходят в небытие, подобно набору карт, розданных каждому из игроков и отыгранных вскоре после сдачи. Но с самими картами при тасовке ничего не происходит. Карты – это гены. Гены не разрушаются при кроссинговере, они просто меняют партнеров и продолжают двигаться дальше. Конечно, они движутся дальше. Это их работа. Они – репликаторы, а мы – машины, необходимые им для того, чтобы выжить. После того как мы выполнили свою задачу, нас отбрасывают. Но гены – выходцы из геологического времени, они здесь навеки.

Я уверился в истинности этой мысли десятилетием ранее, еще в 1966 году, сформулировав ее почти слово в слово в той лекции для студентов колледжа, о которой рассказывал в одной из предыдущих глав. На с. 235 я уже вспоминал, как упражнялся в красноречии, пытаясь убедить студентов, что бессмертие генов неизбежно следует из логики естественного отбора. Вот мои слова из той лекции. Можете убедиться, насколько похожи они на соответствующий, но более витиеватый отрывок из “Эгоистичного гена”.

В каком-то смысле гены бессмертны. Они передаются из поколения в поколение, перетасовываясь при каждой передаче от родителей потомкам. Организм всякого животного – лишь временное пристанище его генов, дальнейшее выживание которых зависит от выживания этого организма по крайней мере до тех пор, пока он не оставит потомства, передав их другому организму. ‹…› гены строят себе временное жилище, которое само по себе недолговечно, но служит им ровно столько, сколько нужно ‹…›. Итак, если использовать термины “эгоистичный” и “альтруистичный”, то один из базовых выводов, вытекающих из положений ортодоксального неодарвинизма, будет состоять в том, что гены должны быть “эгоистичны”.

Недавно я нашел текст этой своей лекции 1966 года (с той самой ободряющей пометкой Майка Каллена на полях) и с удивлением осознал, что, готовясь к лекции, я еще не читал книгу Джорджа Уильямса “Адаптация и естественный отбор”, опубликованную в том же году ^[105]:

Когда умер Сократ, перестал существовать не только его фенотип, но и его генотип. ‹…› Значение этой утраты не умаляется тем, что Сократ мог оставить многочисленное потомство. Даже если его гены по-прежнему с нами, его генотипа больше нет, потому что мейоз и рекомбинация разрушают генотипы так же неумолимо, как смерть.

При половом размножении потомкам передаются лишь разрозненные фрагменты генотипа, которые снова дробятся на фрагменты при мейозе в следующем поколении. Если в них и можно выделить какую-либо далее неделимую единицу, то это (по определению) ген, как его понимают в отвлеченных терминах популяционной генетики.

Когда я наконец прочитал замечательную книгу Уильямса (стыдно признаться, лишь несколько лет спустя), строки о Сократе произвели на меня сильное впечатление, и, работая над своей книгой, я всячески воздавал должное значимости Уильямса, наряду с Гамильтоном, для развития представлений об эгоистичных генах.

Уильямс и Гамильтон обладали довольно схожими характерами: они оба были тихими, замкнутыми, скромными, глубокомысленными. Уильямс отличался достоинством и осанкой, многим людям напоминавшими Авраама Линкольна (возможно, также благодаря высокому лбу и характерной бородке). Гамильтон скорее вызывал в памяти милновского Иа-Иа. Но, когда я писал “Эгоистичный ген”, я еще не был знаком ни с Уильямсом, ни с Гамильтоном: я знал их лишь по публикациям, но уже сознавал огромную роль этих публикаций в развитии наших представлений об эволюции.