И проснуться не затемно, а на рассвете - Джошуа Феррис Страница 67

Раввин вызвал полицию.

– Почему вы меня не принимаете? – продолжал Грант Артур. – Чем я провинился? Вы любите иудаизм и хотите его защищать? Вам надо стать христианином! Выйдите сюда, рабби Мендельсон, ко мне, к христианину, и посмотрите на евреев со стороны. Эти свечи, озаряющие лица ваших близких, эти стихи, это ваше единство. Вот тогда вы по-настоящему полюбите евреев!

В конце улицы замелькали полицейские огни. Грант Артур не сбежал. Полиция сделала ему строгий выговор и запретила возвращаться к дому Мендельсона.

– Зачем ты изучаешь Тору? – спросила его Мирав. – Зачем напрасно тратишь время?

– Хочешь сказать, без Бога Тора лишена своей красоты? Своей мудрости?

– Но Бог живет на каждой ее странице! В каждой строчке!

– Добродетели евреев – тоже. Их соблазны, причуды, человечность. Их ум, страсть. Их борьба. Их милосердие. Для всего этого не нужен Бог.

– Но именно Бог вдохновляет евреев на все это!

– Величие еврейского народа – в источнике их вдохновения. Но Бог – источник только лишь страха.

В следующий раз, придя к дому Мендельсонов, Грант Артур заранее попросил у раввина прощения за грубость.

– Ответьте: где Он?! – спросил он затем, и его голос свободно влетел в открытые окна. – Пусть он убьет меня прямо сейчас, если мои действия ему неприятны. Если я не еврей, пусть я сейчас же свалюсь замертво! – Он помолчал. – Что же я не умер? Означает ли это, что я – еврей? Или что Его попросту нет? Или же Он в очередной раз решил постоять в сторонке, пока гой оскорбляет его народ? Сколько оскорблений и обид вы готовы снести, прежде чем отвернетесь от Бога, рабби Мендельсон? Вильяма Норвичского вам было мало? Инквизиции – мало? Погромов, газовых камер – мало? Пусть он убьет меня сию же секунду, если моя ненависть к антисемитам слабее вашей. Пусть он убьет меня сию же секунду, если я не люблю вас как брата. Неужели вы не понимаете, за что я вас люблю, рабби? Или вы слепы, потому что с рождения привыкли закрывать глаза?

На сей раз Грант Артур не стал дожидаться приезда полиции. Они пообещали раввину, что заедут к юноше домой и поговорят с ним, но если раввин больше не хочет его видеть, лучше найти адвоката, подать в суд и добиться защитного предписания.

– Всю жизнь тебе внушали, как это важно – верить, – сказал Грант Артур Мирав. – Твой отец раввин, набожный человек. Ты ходишь в синагогу, посещаешь занятия, на которых тебя учат бояться Его, любить Его, уважать Его, подчиняться Ему. Я ничуть не удивлен, что теперь ты смотришь на меня как на чужого. В твоих глазах пылает ненависть.

– Какая ненависть? Я ведь пришла, разве нет?

– Ты приходишь на пять-десять минут.

– Но прихожу ведь!

– Не целуешь меня.

– Я не могу тебя целовать, потому что не понимаю тебя, – сказала она.

– Все просто, – ответил Грант Артур. – Господь – это никому не нужный анахронизм.

– Пустые слова. Что они значат?

– Зачем тебе Бог, если у тебя есть иудаизм? Зачем пятнать нечто столь прекрасное?

– Без Бога нет иудаизма!

– Знаешь ли ты, в чем заключается истинный смысл трубления в шофар?

Мирав ненавидела такие вопросы.

– Конечно. Трубный звук шофара возвещает о начале праздников и… пробуждает душу…

– Нет, – перебил ее Грант Артур. – Ты живешь в Лос-Анджелесе, в двадцатом столетии. Трубление в шофар в Лос-Анджелесе двадцатом столетия имеет тот же смысл, что и трубление в шофар в Гезере или Дивоне эпохи Первого Храма. Испокон веку трубный звук объединяет всех евреев всех времен: лос-анджелесских и гезерских, нью-йоркских и дивонских. Он для людей, а не для Бога.

– Нет. Это не так.

– Почему вы к нему возвращались? – спросил ее Стюарт тридцать лет спустя, в школьной комнате отдыха.

– Не знаю. Меня тянуло, влекло к нему. Я все еще любила. Он солгал мне – или ввел в заблуждение, если выразиться мягче, – и я хотела получить ответы. Я побаивалась его, но все же мне нравилось его слушать, его речи и раньше меня зачаровывали. А теперь он мог говорить откровенно, и ему было что сказать. Я была молода и наивна. Большинство его утверждений шокировали меня и заставляли думать. Так ли обязательно, чтобы мой возлюбленный верил в Бога? Если да, то почему? Потому что я сама верю? А верю ли? Во что я верю? Или же моему избраннику достаточно быть евреем? А он еврей? Он был не похож на других, это я вам могу сказать с уверенностью. Он был настроен решительно. И он хотел меня. Хотел – и соблазнил. Раньше я жила в заточении – и вдруг обнаружила, что мне нравятся свободомыслящие люди. Почему я к нему вернулась? Потому что он знал, как меня заставить.

Мирав по-прежнему трудилась в дядином магазине. Однажды в кабинет, где она работала с бумагами, вошел ее отец. Две кузины молча вскочили и вышли из комнаты. Потом вышел и дядя. Отец сел на стул посреди комнаты и долго смотрел на нее, а затем заговорил тихим, вкрадчивым голосом:

– Ты узнала, что он не верующий, и все равно продолжаешь с ним встречаться? – Он умолк, и вся комната погрузилась в тишину. – Он приходит к нашему дому, нарушает наш покой, выставляет нас на посмешище, докучает нам; мы будто вернулись на сто лет назад и живем в гетто! Однако ты по-прежнему порочишь себя и своих родных?

– Все не так просто, папа.

– Ты отдалась мужчине до свадьбы…

– Нет, папа, мы никогда…

– Ты отдалась этому богохульнику, который тебе даже не муж, и продолжаешь с ним встречаться, несмотря на его истинную сущность! Скажи мне, кто он, если не Сатана в обличье еврея?

– Он запутался, папа. Мне кажется, он сбился с пути.

– Он – обманщик, Мирав. Тебе должно хватить ума, чтобы это понять. – Ошер поднялся. – Делай выбор, Мирав. Этот обманщик – или семья. – С этими словами он вышел. Через несколько минут кабинет вновь огласился стрекотом пишущих машинок.

Третий – и последний – визит Грант Артур нанес им в пятницу вечером, после службы и непосредственно перед шаббатним ужином. Семья Мендельсонов сидела за столом, когда за окнами раздался голос Гранта Артура.

– Я тоже хочу праздновать! Хочу быть избранным! Хочу преломлять хлеб вместе с Мендельсонами! Пригласите меня в дом, рабби! Передайте мне свои традиции, и я понесу их дальше! Оставьте мне свои богатства, и я буду охранять их до конца дней! Эй, евреи! Вы хоть понимаете, как вам повезло? У вас есть жены и дочери, отцы и сыновья!

Пока все собравшиеся молча смотрели на силуэт за окном, рабби Мендельсон звонил в полицию. Мирав увидела, что он принес Шагала.

– Разрешите мне купить халу! Позвольте мне петь в миньяне! Читать свиток! Пустите меня к себе! Вы гоните меня только потому, что в моих жилах течет нееврейская кровь? Ведь по этой же причине тысячи людей унижали и убивали вас! Я не выбирал, в какой семье появиться на свет! Я не виноват! Я люблю евреев! – Грант Артур продолжал вещать до приезда полиции. Когда они приехали, он поднял картину Шагала и закричал: – Я купил ее для вас, рабби Мендельсон! – Он осторожно приставил холст к дереву. – Я видел, как она вам понравилась!