Полубрат - Ларс Соби Кристенсен Страница 67

Тут я увидел мальчика, который медленно лавировал между парами в направлении одной из лишних девочек Вид у него был целеустремлённый, хотя двигался он с ленцой, может, так казалось, поскольку этот увалень шаркал ногами, не желая хоть чуть-чуть приподнять их. На нём был мятый блейзер, волосы расчёсаны на пробор. А девочка, к которой он направлялся, выпрямилась, и я увидел, что и в ней есть некая миловидность неброского, ускользающего свойства, хотя, может, мне кажется так теперь, с расстояния минувших лет, облагородивших воспоминания антикварным флёром. Я так и вижу эту очаровательную, незамеченную неприглашенку, как она поднимает глаза и видит нас обоих — стоящего перед ней мальчика и меня на подходе. Но я бежал не к ней. Я пригласил на танец его, и толстый медлительный мальчик, уже собравшийся поклониться девочке, ошарашенно повернулся ко мне и прищурился. — Чего? — прошептал он. — Потанцуем? — повторил я, обхватил его и потянул к парам. — Отстань, — завопил он. — Ещё чего! — Цепко обнимая его, я протанцевал пару шагов. — Отвянь, недомерок вонючий! — Он кричал. Девочка вскочила на ноги. Стало тихо, все смотрели на нас. И тогда я увенчал свою выходку, этот прекрасный образчик возмутительного поведения, последним блистательным штрихом. Я потянулся и поцеловал его в щёку. Он дал мне в глаз. И в ту же секунду в затылок мне упёрся крюк госпожи Свае, а в ухо, как гвоздь, вошли её слова: — Вон отсюда! Вон из школы и не смей возвращаться!

Так я познакомился с Вивиан. И с Педером. Так мы встретились.

(дерево)

Я помню ещё другую ночь. Фред присел на краешек моей кровати. Лицо безлико серело в темноте, так, пятно над коленями. — Я был у Пра, — сообщил он. Я не шелохнулся, не пикнул. Фред вгляделся в меня в темноте. Голос звучал незнакомо. И сам он был чужой, словно в комнату проник незнакомец постращать меня. — Я был у Пра, — повторил он. Фред откинулся назад и чуть покачивался. — У Пра? Ты ходил на кладбище? Сейчас? — Фред качнул головой. Чёлка упала на глаза, он едва не рассмеялся; вдруг тёмной прорехой мелькнул его рот, наверно, машина проехала и осветила дом фарами. — Я поговорил с ней, — сказал он. Я медленно привстал в кровати. — Поговорил? — Фред откинул чёлку и кивнул: — Рассказал ей, что остался жив. Ну что я не погиб тогда. — Я не мог вымолвить ни слова. А Фред вдруг взял меня за ногу. — Барнум, она страшно обрадовалась. Она считала, что меня тоже задавило. И сказала, что прощает меня. — Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что Фред белого цвета и совсем спал с лица, зато улыбается, причём такой улыбки я у него сроду не видел: от уха до уха, как малюют себе клоуны для выхода на манеж. Я засмеялся. — Не скалься, — буркнул Фред, и улыбка сбежала с его губ.

Он пригнулся ближе ко мне. Сейчас укусит, подумал я. — Тебе привет. — От кого? — Ты что, не слушаешь? От Пра, конечно. Она просила тебя не расстраиваться из-за роста. — Я тихо откинулся на подушку. Фред не уходил, сидел надо мной, как крючковатая тень. — Где ты её встретил? — спросил я. — Барнум, ты дурак? — Я только спрашиваю, где ты её встретил? — Фред снова улыбнулся, и лицо у него размякло. — На небесах, где ж ещё? — Наконец он убрался на свою кровать. Лёг и долго потом ничего не говорил. Из-за этого я тоже не мог спать. — Представь, если б она никогда не узнала, что произошло? А?! — прошептал он. Я не нашёлся что ответить. Мне вспомнилась Пра, как она лежала на столе в подвале больницы, руки сложены на животе, вид умиротворённый, только веки огромные, как раковины. Продолжают ли думаться наши мысли после нашей смерти? И остаются ли наши тайны? — Почему она сказала, что прощает тебя? — Фред присел в кровати. — А ты сможешь сохранить тайну, Барнум? — Да, Фред. Смогу. — Он снова лёг. — Это наша тайна.

Я хранил её всегда.

Но, шагая тем «всё назло» вечером по Драмменсвейен и слушая негромкий вальс, доносившийся с верхнего этажа Торгового дома, я готов был выдать нашу страшную тайну первому встречному: кондуктору трамвая, присевшему на площадке покурить, таксисту, с закрытыми глазами высунувшемуся в окно, учителю музыки, появившемуся из-за угла с набитой нотной папкой, любому и каждому я готов был выложить, что Фред, мой сводный брат, побывал на небесах и разговаривал с Пра, а в обмен на донос пусть время повернёт вспять и всё, что я натворил за день, забудется, никакого поперечного поведения не станет в природе, ибо меня вдруг одолели острые и глубокие сомнения, они свербили, как дырка в голове. Я уже не помнил, как очутился на улице, пешком ли я одолел все этажи вниз или спустился на лифте. Мой триумф померк. Я добился своего, из школы танцев меня выгнали. Но какой ценой? И к чему это приведёт? Ведь в жизни как чуть шелохнулся — жди последствий, каких, не предугадаешь: цепная реакция событий, как в бессвязном сне. Но что ничего не проходит безнаказанно, я давно понял твёрдо. В глазах, в обоих, всё плыло, словно бы я смотрел сквозь кривые очки на моросящий дождь. Мне пришлось опереться о столб. Если б кто-нибудь увидел меня сейчас, он мог бы принять меня за собаку, диковинной, конечно, породы, но самую настоящую, которая щёлкала, щёлкала зубами, хватала пустоту, но в конце цапнула-таки себя за хвост, а это оказалось пребольно. Скорей всего, меня попросят из школы тоже, пошлют куда подальше, да и сошлют, как не поддающегося воспитанию, в колонию для трудных подростков на Бастёй, а там запрут в чулан в подвале и станут лупить по пять раз на дню. Или насмешки отныне и всю жизнь будут преследовать меня по пятам, как тень, и куда б я ни пришёл, она уже там: встречает меня издёвками и хихиканьем. Каждый мой шаг будет сопровождаться криками: «Извращенец!» Короче, на меня пало проклятие. Виноват в первую голову Фред, это он подучил меня поступать назло. Но и Болетта виновата тем, что записала меня на танцы. И мама — она пришла за мной в школу. И отец — он купил мне туфли Оскара Матиесена, а продал их продавец, его тоже вносим в список. Пиявкина вина в том, что она задрала на мне рубашку и выставила напоказ мамины трусы. Не забыть пастора с Майорстюен, он отказался крестить меня. Плюс Пребен, Аслак и Хомяк, избившие меня в кустах за Вельхавеном. Все они — злые. И я их ненавижу. Я чувствовал себя словесным сортиром. Слова журчали во мне и утекали в слив. Я мог бы помочиться ими на столб. Или выкакать их на мостовую.

И тут я услышал, что кто-то гонится за мной. Хочет меня поймать, надо понимать. Я тоже припустил во все лопатки. Но преследователь был тем ещё бегуном, я оторвался, и нагнать меня он не мог, а чтоб меня да не обставить, надо бегать, как черепаха. — Постой! — крикнул он. Я рискнул и остановился. Всё равно я рванул не в ту сторону, и если ещё немного углубиться в этом направлении, попадёшь во вражеский район за Мюнкедамсвейен, а по сравнению с тамошними громилами Пребен, Аслак и Хомяк покажутся просто шоколадными мальчиками в кисейных перчатках. Остановился я аккурат под реликтовым красным буком в Гидропарке, под багряным лиственным дождём. Обернулся. Жирная тень, пыхтя, трюхала по листьям. Это был тот толстяк, которого я пригласил на танец и облобызал. Он встал передо мной. Я прикидывал, с ходу ли он съездит мне и в другой глаз тоже, но он пока ловил ртом воздух и ни на что другое был не годен. Наконец он поднял глаза. Мне померещилось, что он улыбается, но в парке стояла такая темень, что я легко мог обознаться. — Меня тоже вышибли, — сообщил он. — Тебя? За что? — За то, что я обозвал тебя вонючим недомерком. — Только я собрался перепугаться снова, как он засмеялся: — Шутка! Я сам не захотел танцевать с кем-нибудь, кроме тебя. — Он подошёл поближе: — Прости, что дал тебе в глаз. Болит? — Не очень, — ответил я. — Я не сразу просёк твою гениальность. — Гениальность? — опешил я. — Самый хитрожопый способ откосить от танцев, о котором я когда-либо слышал, — сказал он. Вдруг лицо его исказилось тревожной гримасой, и лоб сморщился, как бумажка. — Ведь ты хотел, чтоб тебя исключили? Или нет? — Ясное дело, — ответил я. Лицо его снова разгладилось, и он протянул мне руку. — Как тебя зовут? Нильсен… кто? — Барнум, — выдохнул я тихо. — Барнум? Стильно! А я Педер. — И, стоя под красным буком, посыпавшим нас листьями, мы сцепили руки в пожатии. Сколько мы так простояли, не разнимая рук, не скажу, но могу поклясться, что видел, как луна наискось поднялась над городом и устроилась на небе, как апельсин в глубокой чёрной вазе. Наконец Педер выпустил мою пятерню. Я тут же сунул её в карман. — Ты где живёшь? — спросил он. — На Киркевейен, вверху, — ответил я. — Здоровско, — ответил он, — нам по пути.