Печали американца - Сири Хустведт Страница 67

После рассказанной легенды у меня слова не шли с языка. Будь я порешительнее, посмей я хотя бы дотронуться до нее, то обнял бы и притянул к себе, но я боялся, что меня оттолкнут и возникшее между нами теплое чувство исчезнет.

— Мы с Эгги едем на две недели на Ямайку. У меня отпуск. Родители тоже едут.

Я сам предложил присматривать за квартирой, поливать цветы и забирать почту, пока они в отъезде. Она согласилась, сказав, что собиралась попросить об этом сестер, но так даже лучше. Потом Миранда посмотрела на часы, и я, поняв намек, встал. В темной прихожей я заметил что-то блестящее, но что именно — разглядеть не мог, света из соседней комнаты не хватало. Миранда щелкнула выключателем. На низенькой скамеечке возле двери лежала пара крылышек на проволочном каркасе, отделанных серебристыми блестками. Они были изрядно помяты, белая ткань пестрела ржавыми пятнами.

— Похоже, Эгги летает, не щадя себя, — пошутил я.

Миранда широко улыбнулась, и в глазах ее мелькнула столь знакомая мне хитринка. Я протянул руку, чтобы попрощаться, но она встала на цыпочки, взяла меня руками за щеки и расцеловала. Это были два обычных целомудренно-дружеских поцелуя, но даже после того, как она отняла губы, их прикосновение долго-долго горело на коже, пока я сидел в кабинете на втором этаже и записывал сон Миранды и легенду о Резаном Холме.

На следующий день Миранда и Эгги отправились на Ямайку, а я пошел ужинать к Инге, и она сообщила мне, что больше с Генри Моррисом не встречается. Говоря о Лейне, Миранда употребила тот же самый глагол: «Мы снова стали встречаться». Судя по всему, это слово превратилось в эвфемизм для обозначения отношений, предполагающих совокупление. Я в прошлый раз не стал рассказывать Инге о подозрениях Бертона, поскольку мне они показались достаточно беспочвенными: приходы, уходы, время входа внутрь, время выхода, предвидение будущего. Теперь Инга сама рассказала мне кое-что. Я не могу утверждать, что обе истории совпадали полностью, но между ними было несомненное сходство. Инга знала, что Генри беседовал не только с Эдди и бывшими женами Макса, но и с Бургершей, которая пребывала в убеждении, что письма Макса содержат какую-то гаденькую тайну, куда более пикантную, чем наличие у знаменитого писателя внебрачного ребенка, но что это за тайна, отказалась даже намекнуть. Генри она показалась «странной, нервной, а может, даже и сумасшедшей». Но между ним и Ингой встала совсем не эта журналюшка, а Макс.

— Дело не в том, что он вел себя со мной нечестно, отнюдь. Он мне не лгал. И притяжение между нами было совершенно искренним. Он говорил мне, что я красавица, и в самом деле так думал. Представляешь, я — красавица, это в мои-то годы!

Она развела руками и улыбнулась, одновременно печально и насмешливо.

— Но он без конца цитировал Макса. Вот мы ужинаем, и вдруг, пожалуйста, целый абзац из «Отщепенца Джона» или «Траурного платья». Я все понимаю, он этим живет, у него творческий отпуск, и он занят только написанием своей книги. Но мне это очень действовало на нервы. Я пробовала с ним поговорить, и он вроде бы меня услышал, но ведь от себя не убежишь. С Максом он встречался всего один раз, поэтому видел в нем не живого человека, а литературного кумира. Четыре дня назад мы были у него дома, ну и, ты понимаешь… Эрик, милый, я никому не могу об этом сказать, никому, даже Лео, бедному Лео, который почти влюблен в меня, да, почти, но все-таки… Я могу сказать только тебе, тебе одному. Думала, что все, не выплыву. Генри был со мной как тигр, такой сильный, я тоже вся горела, голова совсем убежала. А потом мы лежали в постели, и он вдруг произнес: «Входя в нее, он обретал страну, которой лишился. Ее лоно было концом изгнания».

Я вопросительно посмотрел на Ингу.

— Не узнаешь? Это из «Жизненного зеркала». Макс написал его после того, как познакомился со мной. Я узнала сразу же и сперва просто лежала, не в силах вымолвить ни слова. А потом мне стало нечем дышать. Получается, я просто не представляю собой никакой человеческой ценности. Я тогда оделась и ушла. Вечером мы поговорили по телефону. Он сказал, что у него и в мыслях не было меня обидеть. Но все, поздно. И сейчас я чувствую себя существом третьего сорта.

— Ну это-то почему?

— Не знаю. И вообще, какая женщина станет спать с биографом своего покойного мужа?

Вопрос прозвучал до такой степени неожиданно, что я не сразу нашел, что ответить, а потом сказал, что это могут быть самые разные женщины, и все они вполне могут спать с биографами своих покойных мужей.

Инга скривила рот:

— К твоему сведению, вчера, когда я ходила читать Лео вслух, я разрешила ему себя гладить.

— Да ну?

— Раздеваться я не стала, но никак его не ограничивала.

— Тебе было хорошо?

Она кивнула и посмотрела на меня тем особенным сияющим взглядом, который я помнил с детства.

— Я изголодалась по близости. Я не могу без этого жить.

В течение двух недель, пока я отвечал за почту, ни Миранде, ни мне не пришло ни единого письма от Лейна. Три горшка с растениями в гостиной тоже остались на моем попечении, и, находясь в пустой квартире на первом этаже, я испытывал некоторый трепет, поскольку пребывал один на один с ее вещами, и в этом уже ощущалось что-то непостижимое. Миранда перед отъездом вылизала квартиру до блеска, только на столе остались разложенными семь рисунков, и я каждый вечер не спеша разглядывал их. Первые три, сделанные черной тушью, изображали женщину из сна Миранды. Контуры фигуры были выполнены стремительными мощными штрихами, и я видел, что раз за разом Миранда представляла ее себе все отчетливее. Каждая линия несла огромную смысловую нагрузку. Женщина казалось неимоверно высокой и худой, но с могучими руками и ногами, эдакая великанша, облаченная в свободное платье, с воздетым ножом в правой руке. Нужен чистый нож. Были еще два рисунка ребенка в утробе: на одной картинке мешок, а в нем маленькое ссохшееся тельце, на другой — куда более крепкое и упитанное существо с широко открытым ртом, волшебный малютка мужеского полу. Последние два рисунка остались незавершенными. Это были наброски одной и той же сцены, выполненные тушью. Человек в шляпе повалил навзничь женщину в длинном белом платье, пригвоздив к земле запястья обеих ее рук. Здесь все дышало насилием, возможно, даже потому, что мужчина был белый, а женщина черная, — контраст, лишний раз вызывавший в памяти истории о зверствах плантаторов по отношению к рабыням. Лица мужчины видно не было, а вот у женщины оно было развернуто к зрителю. Лицо покойницы, лицо без выражения. На втором наброске цветовой контраст фигур не столь бросался в глаза. Для рук и лиц Миранда использовала серую акварель, так что тела теряли очертания и становились текучими. Казалось, они лежат в подернутой дымкой луже. Прошло три-четыре дня, и я заметил, что, выполнив свои нехитрые обязанности по присмотру за квартирой, я непременно наклоняюсь над вторым вариантом сцены изнасилования и какое-то время смотрю на него, а потом ухожу к себе наверх.

За пару дней до возвращения моих жиличек я зашел принести их почту и опять замер пред рисунком на столе. Разглядывая его в который раз, я мысленно спрашивал себя, на что же я смотрю. Что тут нарисовано? Живая она или мертвая? Я наклонился, почти касаясь тонких линий женского лица, ее длинных рук, плеч мужчины, его широкополой шляпы. Глаза мои сами собой закрылись, как в медитативном трансе, и на долю секунды в этом ускользающем, мимолетном послеобразе я вдруг увидел, как кисти рук женщины дрогнули мне навстречу. Я открыл глаза. В голову пришла отрезвляющая мысль о том, что восприятие, в принципе, можно истолковать как форму галлюцинации.