Без воды - Теа Обрехт Страница 67

* * *

Смерть Ивлин тяжело сказалась на обоих – Нора и Эммет почти перестали есть, никого не принимали и целыми днями спали, позволяя урожаю гнить на корню, а овцам – бродить где попало. Крах казался неизбежным, но для них это не имело значения; ибо что теперь могло иметь значение, если ночная тьма – которую им лишь силой воли удавалось в течение дня удерживать на привязи, вспоминая какие-то случаи из своей жизни или нанося на карту окрестные достопримечательности, – подступила к их дому вплотную? Нора вообще жила одними воспоминаниями. Теперь, вспоминая тот ужасный период – это случалось нечасто, но все же случалось, ибо с мыслями своими она ничего не могла поделать, – она была способна восстановить в памяти только две картины: на дворе давно утро или полдень, а она так и сидит сиднем и смотрит, как Десма Руис пропалывает ее огород; а второе – то, что борода Эммета, к которой она во сне прижималась лицом, наконец-то отросла настолько, что перестала вызывать воспаление у него на подбородке.

Искреннее горе Эммета очень ее тронуло. Раньше ей казалось, что любая серьезная утрата либо вызовет отчуждение между ними, либо – как это часто бывает во время несчастий – просто обнажит то, до какой степени они все это время были друг другу чужими. Но Эммет ее просто поразил. Он заботился и о ней, и о доме; он готовил ужасное рагу; он мыл Нору и расчесывал ей волосы. Его любовь к ней словно необъяснимым образом стала глубже и крепче, и неделя за неделей они рука об руку бесцельно дрейфовали по волнам времени, словно единственное, что теперь имело для них смысл, это забота друг о друге. А примерно через год на свет появился Роб, который смотрел на них строго, как маленький совенок. И к Эммету вернулась вся его жизнерадостность, а вот Нору охватывало отчаяние, стоило ей посмотреть на малыша, увидеть эти крошечные розовые ноготки с лунками и легкий пушок волос. Снова и снова мысли ее возвращались к одному и тому же: ко всем тем способам, какими этот малыш мог быть убит – ко всем тем кошмарам, которым ее муж оказался совершенно неподвержен. Но разве ему неизвестно, сколь жестока жизнь? Та ночная тьма, правда, немного отодвинулась, однако она в любой момент могла вернуться, поглотить это дитя, а заодно и ее, Нору. Она даже стала обдумывать возможность побега из этих мест. Без конца писала матери, в каждом письме стараясь подготовить ее к своему возможному возвращению. Жаловалась, что плохо себя чувствует и очень скучает по Айове, что Запад оказался для нее совсем неподходящим. Но Эллен Франсис Фольк колебалась. Что скажут люди, Нора? Что? Да какой смысл об этом спрашивать. Разве это так уж страшно – стать одной из тех женщин, что так и не сумели приспособиться к жизни, ради которой они когда-то последовали за своими мужьями, хотя таких женщин в городе всегда потихоньку осуждали и высмеивали? Разве так уж позорно объяснить свой отъезд временной необходимостью поправить пошатнувшееся здоровье? Так поступила, например, жена Хема Афтергуда. Затем под тем же предлогом сбежала еще и жена Роберто Сильвы. С тех пор прошло много лет, но от обеих не было ни слуху ни духу. Впрочем, ни Хем, ни Роберто, похоже, особенно по этому поводу не убивались. Вот тут-то и таилась для Норы главная проблема: Эммет убиваться стал бы. В отличие от многих других, брачный союз Ларков был основан на взаимной любви. Разве Эммет не вернулся тогда к ней, представ перед ее отцом с дурацким букетиком засохших цветочков? Разве он ее не берег? Разве не заботился о ней нежнее, чем она была вправе ожидать? Было бы настоящим предательством покинуть его сейчас во имя этого крошечного хмурого малыша, который – Нора всем нутром это чуяла – не переживет и первого года своей жизни, сколько бы усилий она ни прилагала, чтобы его спасти. Этот ребенок умрет, это она чувствовала столь же отчетливо, как признаки приближающегося дождя.

«Как жаль! – шептал кто-то далекий в глубине ее души. – Он приговорен, бедняжка».

В итоге неизбежность подобного исхода стала, как ни странно, даже успокаивать ее. Раз уж Роб все равно обречен, думала она, к нему следует относиться как бы отвлеченно – не холодно, но с определенной отстраненностью, как если бы она смотрела на него сквозь стекло. Она даже обращаться с малышом стала гораздо свободней, даже, пожалуй, немного бесцеремонно. Могла, например, взять и поехать верхом в город, привязав ребенка к груди на манер индейских женщин. Могла на целый час забыть о нем, оставив в колыбели, сделанной из ящика от кухонного стола, а потом приятно удивиться тому, что он по-прежнему жив и здоров, бодро брыкается и агукает. Ах, говорил ей тот слабый внутренний голос, в следующий раз ему так не повезет. Но ему почему-то всегда везло. В итоге мальчику исполнился год, а потом и два. Он уже вполне уверенно, вприпрыжку, бегал по двору, гоняясь за курами, и весьма презрительно относился к младшему брату, которого недавно родила Нора – это событие, впрочем, ничуть не повлияло на ее страхи и не сделало более светлыми ее взгляды на перспективы обоих малышей удержаться в этой жизни. Она была уверена, что рано или поздно – стоит ей отвернуться или же прямо у нее на глазах – над ними будет совершено некое насилие или же с ними случится какая-то беда в виде ранки от ржавого гвоздя, падения с шаткой приставной лестницы, удара лошадиным копытом. Да мало ли что могло с ними случиться! Их обоих могла – хотя об этом страшно было даже подумать – унести эпидемия дифтерита, и тогда оказалось бы, что она, Нора, все-таки была права. Мне очень жаль, мама, – снова услышала она тот голосок, – мне действительно очень, очень жаль. Но помочь этому нельзя.

* * *

К тому времени, когда она наконец почувствовала, что вновь стала самой собой – во всяком случае, позволила своей любви к мальчикам разрастаться, а не стоять с ними рядом, – Эммет вернулся к идее спасти печатный станок. Но важнее всего для Норы было то, что тот новый, скупо роняющий слова, тихий голосок стал отвечать ей, как только она начинала вести с собой безмолвный разговор.

Она понимала, что голос этот никак не может принадлежать настоящей Ивлин. В семье Ларков вообще никто особой набожностью не отличался, а у Норы, в детстве все же испытавшей воздействие религиозных верований Гуса Фолька, сохранилось в памяти представление о том, что ни духи умерших людей, ни ангелы взрослыми никогда не становятся даже в своих неземных царствах. Однако звучащий у нее в ушах голосок – нежный, прерывистый, торопливый – принадлежал, казалось, ребенку лет шести, а не такому младенцу, каким была Ивлин, когда умерла. Нора, правда, предположила, что голос этот, возможно, принадлежит какому-то другому малышу – например, индейскому, ставшему жертвой жары или какого-то несчастья, – но вскоре эту мысль отвергла: голосок всегда очень точно отвечал именно на тот вопрос, который Нора молча себе задала. Нет – это, конечно же, была Ивлин! Ивлин – какой она могла бы стать сперва в шесть лет, потом в восемь, потом в одиннадцать. Казалось, только одной Норе была дарована такая невероятная возможность одним глазком взглянуть на то, какой была бы их жизнь, если бы ее девочка осталась жива. Ивлин Абигайл Ларк. Она была бы довольно доброй, но весьма упрямой; прагматичной, но задумчивой; не слишком впечатлительной и не особенно почтительной, особенно в тот сложный период, когда ей было лет двенадцать-четырнадцать. Каким-то образом ей удалось выбраться из той вечной тьмы, в которую она невольно рухнула столько лет назад, и стены родного дома стали заботливо хранить ее от любой опасности.