Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева Страница 66

Волосы

В доме повсюду валялись шпильки, гребни и заколки. Ее длинные волосы были на полу, в одежде, на мебели и в еде. Она плела из волос макраме и набивала ими подушечки. Укрывалась расплетенной косой от комаров на ночь, а заплетенной была способна перешибить сухое дерево. Ее волосы могли быть ласковыми и страшными, как оружие. Любовников она обнимала не только телом, но и душой, — ведь в волосах души больше, чем в костях.

С любовью она шла не вместе: первую половину жизни ей очень ее не хватало, вторую — было слишком много. Только ровно в середине жизни был момент, длившийся несколько лет, когда любви было ровно столько, сколько надо. Это было время, когда она встретила Двуязыкого Аяврика.

Двуязыкий Аяврик

У него была плохая привычка — облизывать ножик. Однажды ему попалось обоюдоострое лезвие, он лизнул его и обрезался. С этих пор языку него стал раздвоенным, а слова заимели двойной смысл, ни один из которых не был цельной правдой. Его ладони, мокрые и горячие, как язык собаки, всегда были готовы к краже и запретным ласкам. Рыжие волосы вились так часто, как бывает только у отчаянных лгунов, а зеленоватые глаза быстро бегали между правым и левым зрачками собеседника. Рот при этом был медленным и цедил сквозь сито зубов слова по жиденьким каплям, оставляя гущу смысла для себя.

Его ноги были ловкими, как руки. Он брал ими чашку с чаем, ручку с бумажкой и иголку с ниткой. Людская привычка больше делать руками, чем ногами, казалась ему непрактичной.

Он открывал двери ногами за ручки и даже мог подтянуться, держась ступнями за турник. По выходным, когда соседи были в церкви или в цирке, он играл на рояле пальцами ног. Октавы брать не получалось, но на квинту растяжки вполне хватало. На гитаре он тоже играл ногами и довольно сносно пел неприличные частушки. Он коллекционировал разные удивительные вещи: у него были таблицы следов насекомых, глобус чужой планеты, еда для камней, уши памятника и вчерашнее местоимение. Он изобрел холодильное одеяло, двуручную ложку, дырявую чашку — и не знал, зачем это сделал.

Мужчина в самом расцвете слабости

Она завела себе мужчину, как заводят собаку — была готова кормить и ласкать его, получать от него удовольствие, но так же готова была и бросить его. Она знала, что отношения обладания взаимны, что вещи и домашние животные так же владеют хозяевами, как и хозяева ими. Что тот, кого ты держишь при себе просто так, может ст ать тебе отчаянно необходим. Мужчина ей достался, как выигрыш в лотерее — случайный, непонятно к чему применимый, но всё же говорящий о ее удаче. Когда он обнимал ее ногами и руками одновременно, ей казалось, что она в объятиях у двоих сразу.

Готовностью в любой момент получать наслаждение он напоминал кошку. Он говорил: «Я мужчина в самом расцвете слабости». Она могла трепать и тискать его тело сколько угодно. Он вылизывал ее кожу раздвоенным языком. Она давала ему бредовые приказы, которые он с готовностью бросался выполнять, слегка била за выдуманные провинности и кормила с рук сладким. Засыпая, она сосала его грудь, словно ожидая, что в ней появится молоко. Читая в постели, она обожала держать во рту пальцы его ног, поэтому они всегда лежали «валетом».

Но чем дольше они были вместе, тем больше осыпался налет запретности с их ласк, тем скучнее им становилось. Ему была интересна лишь ворованная любовь, ей — только свежая. Переход к любви, признанной окружающими, любви по взаимному согласию, быстро стал для них обременяющей обязанностью, и однажды он сказал: «Мне нравится твоя фигура, но не нравится лицо. Слишком много глаз». Он покрывал ее тело скользкими поцелуями, будто улитка ползла по какой-то не своей, заемной коже. Казалось, что поцелуи — попытка ее съесть, и она всё больше уходила в себя, засыпала наяву, чтобы не быть больше той, которую так долго целуют. Получалось, она занималась сексом не от своего лица. Однажды утром она обнаружила, что он исчез, унеся из дома ряд сувениров. Деньги и драгоценности он прихватил наряду с парой ее трусиков, туфлями и помадой. Она ахнула, но с некоторым облегчением.

Они встретились через месяц ровно в тот момент, когда она чихнула.

— Будь здорова, — он протянул ей руку.

— Сам не сдохни, — сказала она и плюнула ему в ладонь.

— Клянусь соврать правду даже когда вру!

— Не верю тебе, лжец!

— Ты неправильно понимаешь слово «ложь». Правда настолько многообразна, что нам нет никакой необходимости прибегать к обману, — глядя ей в глаза, он медленно слизал плевок, поцеловал пол у ее ног и ушел, вначале пятясь, а потом не оглядываясь.

Фотограф

Ее фотографии были старее нее, они безжалостно показывали будущее. В будущем она была красивой старухой с пятнистой пергаментной кожей, костлявыми руками и большой изумрудной мухой, скрепляющей круглые стоячие воротники. Фотографическая Августейшая Милость задыхалась от старости и счастья, живая мучилась молодостью, не забывая при этом отсчитывать свои секунды четками. Она перебирала четки даже во сне, пока ее руки понемногу становились морщинистыми.

Накопив много времени, она смолчала и выразила свои чувства жестом: сходила во сне за край. Там она встретила свою могилку. На ней было написано: «Когда Господь создавал время, он сделал его достаточное количество», — и еще почему-то: «Спо ночи».

Лишь с годами фотографии начали молодеть; когда же она и вправду состарилась, фотографии стали показывать прошлое. Был день, когда они поравнялись — и она увидела себя в фото, как в зеркале, в том же деревянном платье, на фоне тех же слоеных пейзажей, что и сейчас за спиной. В этот самый миг к ней в дверь постучался бродячий фотограф и предложил свои услуги по запечатлению памяти. Он показался ей знакомым, и она согласилась. От денег он отказался, сказав, что она уже давно заплатила, только узнает об этом нескоро. Она покормила его своей кровью, подогретой с корицей и мускатом, он вежливо отказался от добавки и ушел в окно.

С этого дня началась старость, и в нее принялись влюбляться мальчики. «То ни гроша, а то вдруг сразу алтын, — сетовала она с хитрой усмешкой. — Дорого яичко ко Христову дню. Куда мне теперь невеститься? Могиле я теперь невеста, пора к земле привыкать, а не с безусыми переглядываться». Но одеваться она начала всё тщательнее. Ее походка говорила больше, чем много томов энциклопедии. Можно было читать по ее шагам невысказанные признания и любовные истории. Девственницы видели количество, имена и пол своих будущих детей, а один изобретатель даже прочел по ее походке конструкцию недостающей детали изобретения, которое сочинял всю жизнь.

Взгляды мужчин волочились за ней как шлейф, и на поворотах она изящно и с лихостью закидывала его за собой, отчего мужчины вздрагивали и начинали вспоминать, чем это они только что занимались, с удивлением рассматривая в руках — кто молоток, кто деньги-товар-деньги.

К последнему дню с ее лица осыпались все морщины, отчего она постарела, как статуя, которая намного древнее своей модели. Любовь источила ее, как время и ветер, она опустела внутри, готовая к финалу, ее лицо выражало пустоту отчетливее, чем пространство без света и вещей.