Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова Страница 66

А на самом деле за стеной, должно быть, пузатая неопрятная соседка в заляпанном жиром фартуке, не вынимая изо рта папиросы, глумилась и хохотала над любовниками, что так громко орут, совокупляясь, и даже не стесняются жильцов.

Цырен, целуя меня, грубо и больно вдавливал мне в ребра своею медной грудью мешочек со священными камнями. Он хотел его вдавить туда, где сердце. Заменить мое сердце – намоленным камнем.

Я носила, не снимая, его. Когда мне было особенно плохо – я брала в руки мешочек, и плохое уходило бесследно, а я нежно улыбалась, и вокруг, в бешенстве, злобе и болезни, люди недоумевали, откуда во мне столько холодного, поднебесного терпенья. Я потеряла священный мешочек, когда в заросшем бурьяном овраге крутилась и кувыркалась с человеком с улицы, бандитом, вызвавшим во мне вожделение, мгновенное желание неодолимой силы. Я привыкла исполнять свои прихоти, никому, и даже себе, их не объясняя. Бандит тоже не спрашивал ни о чем. Он стащил с себя штаны: в одном кармане три ножа, в другом – пистолет Макарова. Мы провалялись в овраге, на окраине, близ последней станции метро, до позднего вечера. Он не узнал меня, знаменитую. Я не спросила у него имя. Свечерело. Я выбралась из оврага, с травою в волосах, с безумным, искусанным ртом. Оказавшись в метро, я обнаружила, что у меня на груди больше нет кожаного мешочка.

Холод обдал меня. Я рухнула на колени под землей. Вокруг меня был ледяной камень, мясной, в разводах, мрамор. Мелькали, бежали спешащие люди. Я зарыдала так, как никогда, ни по кому, нигде. Я легла брюхом на мраморные плиты. В грязь. Народ шел мимо меня, обтекал меня, как остров, шагал прямо по мне. Распластанной. Ревущей. Мокрой, как мышь. Я плакала не по святым камешкам – я рыдала по восточному колдуну, так навечно овладевшему мной, так быстро мною забытому.

И старикашка в тулупе, с узелком в кулаке, один изо всей толпы, низко наклонился надо мной, погладил крюком выжженной руки по трясущейся моей голове: «Не плачь, бедная!.. Бросили тебя?.. Ну и ладно! Никто на свете не стоит наших слез. Все перемелется, будет мукой…»

Зажмурив опухшие веки, я вспомнила, как мы с Цыреном просеивали муку для монгольских пооз, таких мешочков из теста с перченым мясом внутри, – их надо готовить на пару, – и завыла на все блестящее белизной подземье, завыла грозно и обреченно, как перед смертью волчица.

ОВИДИЙ

Да, друг мой Сильвио. Сумасшедший дом моя жизнь. Мне только кажется, что я сама, без помощи, без детских держалок по ней иду. На самом деле – меня запросто берут под мышку и тащат и волокут, и я даже не пикну, не говоря уже о том, чтоб подраться. И вот так-то однажды, разве вспомнишь, давно ли, меня схватили и повезли: сначала в грязном поезде, потом – на лакированных высокомерных машинах, потом – на лошадь заставили сесть, сказали, дальше в горы только на лошади можно, а я боялась, била лошадь пятками по бокам от страха, – а она ржала и ходила ходуном, и задом подбрасывала. Я вцеплялась ей в гриву.

Меня увезли в горы, чтобы я отдохнула. Ха-ха! Знакомо ли мне это слово? Ни при какой погоде я его не знала, отдыха. Но меня увезли в горы, и я вынуждена была с этим согласиться.

Это были не горы. Это было не небо. Меня будто опустили на дно огромного хрустального стакана. Я затихла, позволяла делать с собой все что угодно. Меня снова посадили на лошадь, от ее широкой пошехонской спины пахло потом и мокрым бархатом, и мы медленно тронулись дальше, выше. Мне сказали: там, выше, в горах, пасека. Мед – объедение. Овечий сыр. Круглый, лунный. Много спокойных, красивых лошадей. Розы, много роз, и красных и белых. И два пасечника: одного зовут Овидий, другого – Ишхан. Они сами пекут лаваши. Они будут кормить меня медом, наблюдать меня, мои ужимки и повадки, трогать, как диво.

Я думала, у меня вместо сердца давно уже – ветер, а тут вдруг оно сжалось малым розовым бутоном. Время пошло вспять. Ульев на пасеке было без меры. Я не могла сосчитать. Может, сто. Может, двести. Высокий худой старик в густосетчатом наморднике от пчел ринулся ко мне, разрезая хрустальный воздух руками и головой. Схватил меня за руки. Потащил. «Идемте, идемте скорей!.. Я вас угощу самым лучшим медом, майским. И самым лучшим сыром сулугуни. Я видел вас в фильме. Вы в жизни… здесь!.. у меня!.. Я с ума сойду, я с ума сойду», – кричал он весело, и я слышала, как хрипло, от восторга, сбивается его сильное дыхание. Он завел меня то ли в палатку, то ли в шалаш, заставил сесть на старые ковры и на ветхие тряпки, дрожащими руками наливал мед – коричневый, золотой, белый, оранжевый – в глубокие щербатые миски и чашки, он заполнил медом всю утварь, которая только нашлась под рукой, он готов был вылить мед мне на голову! Я смеялась, зачерпывала древней деревянной ложкой то из одной посудины, то из другой. Овидий тащил белые пышные круги сулугуни, похожие на золотые, ледяные слитки. Отрезал щедрые куски охотничьим ножом. «Вы попробуйте только, госпожа!..» – «Какая я вам госпожа», – пробовала я отшутиться, отмахнуться. Не тут-то было. Непрочная сеть уже была растянута, и меня толкали вниз – с высоты. Овидий придвинул лицо. Серебряная, короткая и злая, ханская борода, вязь морщин на волчьем лбу. Властная сцепка старых челюстей – римская, имперская. Наконечники стрел – глаза: один серый, другой черный. Мамка во чреве забыла одинаково покрасить. Цепкие коричневые руки: их резали Солнце и ветер, кусали женщины и пчелы. Овидий наклонялся ниже. Усмешка вздернула углы легионерских губ. Он дохнул в меня медом. «Ну, тогда я твой господин», – бесповоротно сказал он одними твердыми губами и припал древней их, пустынной сухотою к мгновенно увлажнившейся безумной розе – моих.

За тонкими тканевыми стенами пасечного шатра слышались голоса, хрустели по каменистой земле торопливые шаги, басил Ишхан: «А барашка!.. Барашка заделаем на костре!.. В честь гостей!.. В честь нашей царственной гостьи!..» – мемекали бедные овцы, тихо, нежным ржаньем, переговаривались лошади, доносились простые и великие звуки земли. А мы были в шатре. Мы уже ничего не слышали и не видели. Мы вернулись на прародину; мы вернулись в лоно. Он раздвигал мне губы губами, вонзал язык, и я пила с его остро-дрожащего языка мед и молоко. Он раздвигал мне лоно, упорно и властно входил в сутемь, зажигая ее, и я билась древней рыбой на остроге, а он совал мне свои пальцы меж зубов, и я кусала их. Он изливался в меня медом, чистым сладким медом высокогорий, и я воском и медом плыла, таяла в его жестких, жилистых, старых руках. Время остановилось. Я была всегда; я была вечной, как горы, небо, мед. Старик лепил меня, как детскую игрушку из старого воска, размякшего на Солнце. Я забыла, с кем и для чего сюда приехала. Возможно, нас искали. Когда зашло Солнце и наступила ночь, мы тихо выползли из шатра, прокрались к лошадям, вспрыгнули на них – и ускакали от всех. Ускакали далеко в горы. Еще выше. Еще. Стояло очень жаркое лето. Нам были не нужны ни одеяла, ни подушки, ни посуда, ни вся лишняя людская чепуха. Мы были одни. Сколько дней? Мы были там всегда.

Мы и остались там, Сильвио.

Мы спали, разметавшись, на земле, на траве, на розах; мы вообще не спали. Овидий приносил мне разные ягоды, я грызла травы, как овца. Умываться он водил меня на водопад, и я стояла под ледяным серебром голая и кричащая от ужаса и страсти. Без пчелиной сетки, без заштопанных штанов и зацелованной Солнцем рубахи, нагой, Овидий вставал рядом со мной, и мы купались в водопаде вместе, прыгая, фыркая, поднимая руки. У него было жилистое, молодое тело. Я вставала на колени, облитая водой, и целовала его, куда можно и нельзя. И старое лицо всходило над сильным телом, как Солнце. А глаза, прищуренные, острые, глядели вдаль – и там, вдали, видели смерть.