Ты не виноват - Дженнифер Нивен Страница 66

– Кое-кто может назвать это помещение кабинетом, я предпочитаю слово «форт».

Он предлагает мне присесть на голубое одеяло, и мы устраиваемся на нем рядышком, плечо к плечу, прислонившись спинами к стенке. Он кивает на противоположную стенку, и я вижу на ней яркие бумажки. Это напоминает мне его знаменитую стену идей, правда, стикеров здесь не так много, как было там.

– Итак, я выяснил, что мне здесь лучше думается. В доме иногда становится очень шумно, то от музыки Декки, то от криков мамы, когда она ругается с отцом по телефону. Тебе повезло – ты живешь в доме без воплей.

Он тут же пишет на бумажке «дом без воплей» и приклеивает ее к стенке. Потом передает мне ручку и целую стопку стикеров.

– Хочешь попробовать?

– Писать можно все, что угодно?

– Абсолютно все. Позитивные записи идут на стенку, негативные на пол. – Он указывает на целую кучу листочков. – Очень важно такие записки бросать вниз, им совсем не обязательно висеть на стене после того, как ты их напишешь. Слова сами могут быть задирами и хулиганами. Помнишь Паулу Клири? – Я отрицательно мотаю головой. – Она в пятнадцать лет переехала из Ирландии в Штаты и стала встречаться с одним идиотом, от которого были без ума многие девчонки. Ее называли проституткой и даже еще хуже и не отставали до тех пор, пока она не повесилась в лестничном колодце.

Я пишу «задира» и передаю записку Финчу, он рвет ее на мелкие кусочки и бросает на кучу таких же обрывков. Я пишу «злые девчонки» и сама рву ее. Потом пишу «катастрофы», «зима», «лед», «мост» и каждую разрываю на мельчайшие частички.

Финч тоже что-то записывает и приклеивает на стенку. «Добро пожаловать». Потом еще что-то. «Фрик». Эту записку он сначала показывает мне, потом уничтожает. Он пишет: «принадлежать», это слово идет на стенку, и «ярлык». А вот эта рвется. «Тепло», «суббота», «путешествия», «ты», «лучший друг» – все это идет на стенку, а вот «холодно», «воскресенье», «стоять смирно», «все остальные» отправляются в кучу обрывков.

На стене появляются еще записки: «необходимо», «любимый», «понятый», «прощенный», потом я пишу еще несколько: «ты», «Финч», «Теодор», «Тео», «Теодор Финч» и приклеиваю их повыше.

Мы занимаемся этим довольно долгое время, а потом он показывает мне, как сочиняется песня из слов. Сначала он меняет слова местами, чтобы установить некий порядок, который имел бы смысл. Затем хватается за гитару и придумывает мотив, после чего сразу начинает напевать. Ему удается вставить в песню каждое слово. Я хлопаю в ладони, он раскланивается, и говорю:

– Ты должен записать ее, чтобы не забыть.

– Я никогда не записываю песни.

– Тогда зачем вся эта бумажная работа? И зачем тебе тетради?

– Это мысли для песен. Ноты, выбранные наугад. Все то, что потом станет песней. Все то, о чем я, может быть, напишу когда-нибудь потом. Или те песни, которые я когда-то начинал писать, но так и не закончил, потому что посчитал, что они еще не готовы, в них не хватает чего-то для завершения. Но если песне суждено родиться, ее вовсе не обязательно записывать, она останется внутри тебя навсегда.

Он пишет одно слово за другим: «я», «хочу», «заниматься», «сексом», «с», «Ультрафиолет», «Марки-Ни-Одной-Помарки».

Я пишу: «возможно», и он сразу рвет эту бумажку.

Тогда я пишу другую: «о’кей».

И эта отправляется в мусор.

«Да!»

Эту он приклеивает к стенке, потом целует меня, обхватив за талию. Я не успеваю ничего понять, как уже лежу на спине, а он смотрит на меня сверху, и я стягиваю с него рубашку. Потом я чувствую прикосновение его кожи к моей, и я уже сама оказываюсь сверху, и на какое-то время я забываю, что мы лежим на полу шкафа, потому что я думаю только о нем, о нас, о нем и о себе, о Финче и Вайолет, о Вайолет и Финче, и все снова становится замечательно.

Потом я долго смотрю в потолок, а когда перевожу взгляд на него, то замечаю странное выражение на его лице.

– Финч!

Его взор устремлен куда-то вверх. Я толкаю его в ребра:

– Финч!

Наконец, он поворачивается ко мне, заглядывает в глаза и говорит:

– Эй!

Можно подумать, что он только сейчас вспомнил про мое существование. Он садится на пол, трет лицо руками, потом достает очередную бумажку и пишет. «Расслабься». Потом: «Дыши глубоко». И еще одну: «Вайолет – это жизнь».

Он устраивает их на стенке и снова тянется за гитарой. Он играет, а я прислоняюсь головой к его голове. Он едва перебирает струны, редко меняя аккорды, но я никак не могу отделаться от чувства, будто что-то случилось, словно он минуту назад куда-то ушел, а когда вернулся, то был уже не весь здесь, а только часть его самого.

– Никому не рассказывай про мой форт, ладно, Ультрафиолет?

– И еще не говорить никому из твоих, что тебя исключили из школы, да?

Он пишет: «виноват», поднимает записку вверх и только после этого рвет ее в клочки.

– Хорошо.

Теперь моя очередь. Я пишу: «доверяй», «обещай», «секрет», «безопасно» и размещаю все эти записки на стене.

– Теперь мне придется начать заново. – Он закрывает глаза, потом играет песню еще раз, добавляя в нее эти слова. Во второй раз она звучит грустно, как будто он поменял аккорды на минорные.

– Мне нравится твой секретный форт, Теодор Финч. – Я кладу голову ему на плечо. Я смотрю на слова, которые мы написали, слушаю песню, которую он сочинил, и взгляд мой снова останавливается на номерном знаке. Мне хочется сильнее прижаться к нему, это какое-то странное чувство, как будто он может сейчас убежать от меня. Я кладу ладонь ему на бедро.

Проходит минута, и он говорит:

– Иногда на меня находит подобное настроение, и стряхнуть его с себя я не могу. – Он продолжает бренчать на гитаре, все так же улыбается, но голос его стал совершенно серьезным. – Это какие-то черные периоды в моей жизни. Как будто я утопаю. Я стараюсь представить, каково это – находиться в эпицентре торнадо. Там и спокойно и ослепительно одновременно. Ненавижу эти минуты.

Я сплетаю пальцы с его пальцами, и ему приходится перестать играть.

– У меня тоже портится настроение. Это нормально. Так и должно происходить в жизни каждого из нас. Я имею в виду нас, подростков. – В доказательство я пишу на бумажке «плохое настроение» и тут же рву ее.

– Когда я был маленьким, младше Декки, на заднем дворе появлялась птичка кардинал, которая постоянно билась в нашу стеклянную дверь. И так продолжалось каждый день, пока она не разбилась насмерть. Каждый раз я считал, что кардинал погиб, но он приходил в себя и улетал. На одном из деревьев сидела самка кардинала и наблюдала за ним, и мне всегда почему-то казалось, что это была его жена. Но, как бы там ни было, я просил родителей сделать что-нибудь, чтобы он перестал биться о стекло. Я подумал, что если его пустить жить в дом, трагедии не произойдет. Кейт звонила в общество Одюбона, натуралиста-орнитолога, где ей сказали, что, возможно, раньше на месте нашего дома стояло дерево, являвшееся домом для птички. Вот она по памяти и стремилась попасть к себе домой.