Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля Страница 66

– У вас случится кризис.

– Какой кризис? Кризис во всем мире был. Кризис был в Греции! И он никак не связан с моими выходными. И потом – у меня нет начальства, я работаю, когда хочу.

– А хочешь ты не часто. И потом нечего жаловаться.

– А я потом и не жалуюсь.

– Ты жалуешься, Иер. Поляки все время жалуются. Привет, как дела? Ужасно. Какая погода? Плохо – жарко! Плохо – холодно! Плохо – нет дождя! Плохо – есть дождь! Плохо – «Висла» выиграла! Плохо – «Висла» проиграла! Все плохо! И будет еще хуже! Все просто ужасно! Дорога плохая, потому что ее надо чинить. Дорога плохая, потому что ее починили. А если у вас все уезжают на неделю просто так – то кто работает?!!

Какая «Висла»? При чем тут вообще «Висла», если я живу в Варшаве? «Легия» должна выигрывать!

Да что это вообще за разговор? Я еду с Маврикием на неделю и должен перед Ингой оправдываться? Она что, взяла на себя роль моей матушки?

Матушка, кстати, тоже не в восторге от того, что я снова уезжаю. Но кто ей мешает тоже куда-нибудь съездить?

– Ну, так кто работает?

– Не я. Должен же я получать удовольствие от жизни.

Инга разлеглась на диване, чувствует себя как у себя дома, повытягивала альбомы, сделала себе чай в моей чашке – и очень довольна собой.

– Удовольствие и удовольствие. Все время удовольствие. Удивительная страна. У нас если ты не работаешь – то ничего и не имеешь. У нас не бывает выходных на неделю. Нет времени на такие длинные выходные. А у вас сплошные праздники. Праздники и праздники. И люди не хотят налоги платить. А у нас платить налоги принято и считается нормальным. И даже хорошо – потому что если платишь большие налоги, значит, хорошо зарабатываешь.

У меня нет желания разговаривать о различиях между Канадой и моей отчизной. Потому что ей ведь не объяснишь, что это две разные планеты. Она сама поймет в конце концов, когда поживет здесь достаточно долго. Поэтому я просто молчу в ответ.

– А это?

– Это самая большая летающая птица – немой лебедь.

– Это, наверно, в Европе. Потому что кондор больше.

– Нет, он не больше.

– Тогда почему я знаю, что он больше?

Потому что ты, баба, ошибаешься.

Она знает, что кондор большой, – и от этого ее знания он сразу же становится больше лебедя! Я не знаю, откуда у нее такая информация. Может, в Канаде так учат.

– Cygnus olor, или немой лебедь, – это самая большая и тяжелая птица, способная летать. Он всегда взлетает под ветер и должен сделать разбег несколько метров, чаще всего по поверхности воды. У него двадцать пять тысяч перьев, а в длину он достигает одного метра семидесяти сантиметров.

Она смотрит на меня. Женщину легко заинтересовать птицами.

– Как я? Серьезно?!!

– Размах крыльев до двух метров тридцати сантиметров. Это же каждый ребенок знает.

– То есть больше, чем эта кровать?

– Эта кровать и еще вот столько, – я показываю, а Инга смотрит на меня так, как будто я рассказываю ей про девятое чудо света. Впрочем, что с того – она все равно лесбиянка. – Иногда он повизгивает и жалостно стонет, – добавляю я.

– Немой – это потому что не говорит?

– Удивительно, но ты права. Он почти все время молчит – в отличие от тебя.

Инга замахивается и хочет меня схватить за волосы, но я ловко уворачиваюсь.

– А кондор, или Vultur gryphus, в длину достигает ста тридцати сантиметров, размах крыльев у него три метра и десять сантиметров, а весит он до пятнадцати килограммов.

– Тогда почему же кондор…

Когда-то и я был этим удивлен, но теперь-то я знаю.

– Потому что у кондора лучше пиар. Ну и потом, он агрессор, хищник. Какая-нибудь картинка, на которой огромный кондор уносит мальчика, – и люди уже думают как ты.

Я сажусь рядом с ней и тоже смотрю снимки – давно их не смотрел.

У меня их целая серия, я снимал их очень увлеченно, они такие красивые и благородные… и верные. Они выбирают друг друга раз – и на всю жизнь. Вот как на этом снимке, где они прижались друг к другу.

Мы с Мартой сидели в кустах три часа, руки у нас одеревенели от держания биноклей у глаз, а мы не могли глаз отвести от самого красивого зрелища, которое только есть на земле, – от птиц. Два фото сделала тогда Марта – как они срываются с места и бегут по волнам, ей удалось ухватить момент, когда они вытянули шеи, чтобы тяжело оторваться от поверхности и взмыть ввысь.

Мне хочется эти фото вынуть из альбома и выкинуть, но при любопытной Инге делать этого не стоит. И потом – птицы-то в чем виноваты?

А Марта… Марта, как выяснилось, интересовалась совсем другим.

– Ты, Иер, когда говоришь слово «птица» – у тебя даже голос совсем другой становится.

Да, я люблю птиц – может быть, из-за того моего дрозда.

– И когда ты говоришь о Марте – у тебя тоже иногда такой голос.

– Марты больше нет. Она умерла. Понимаешь?! Умерла! Для меня она умерла! Сколько же можно говорить!

– Ты злишься, когда о ней заходит речь. Это проблема. Я хочу знать, что она сделала.

С женщинами так всегда.

Ты чувствуешь себя в полной безопасности, расслабляешься, даже не рассчитываешь ни на что – и глазом моргнуть не успеешь, а женщина уже ковыряется скальпелем в твоем сердце. И добирается до самой серединки, до самого сокровенного. Вытягивает из тебя внутренности, положит перед собой – и ткнет прямо туда, где особенно болит и кровоточит. А потом удивляется, что ты уже не дышишь.

– Когда-нибудь я тебе расскажу, – говорю я, чтобы отвязаться.

– Promise?

– Promise.

Конечно, я не собираюсь выполнять это обещание. Но она принимает его за чистую монету и прижимается ко мне. Как к подружке. Только вот мое тело не хочет мириться с обстоятельствами и реагирует совсем не так, как положено телу подружки. И я не в силах ей это объяснить. А она еще радостно подпрыгивает, и Серая Кошмарина снова начинает колотить своей щеткой мне в пол.

Я неудачник. Что за жизнь…