Что я любил - Сири Хустведт Страница 66

— Знаешь, Лео, он по-настоящему увлекся этой работой у Гарри, — слышал я. — Ему так нравится то, что он делает. Ни с Джайлзом, ни со всей этой бандой он больше не знается, у него теперь другая компания, слава богу, сверстники. Господи, какое счастье! Я всегда верил, что он найдет верный путь в жизни.

Вайолет я в то лето почти не видел, она много занималась материалами для своей будущей книги, но это было к лучшему. Таким образом мне удавалось хоть на время задавить в себе ту, вымышленную, Вайолет, с которой я спал в своем воображении. Я в основном общался с Марком и Биллом, а вот Эрика, напротив, регулярно разговаривала с Вайолет по телефону. Из ее писем я знал, что Вайолет стала намного спокойнее, ведь она тоже верила, что Марк как — то определился, начав работать с Гарри Фройндом.

"Ты знаешь, — писала мне Эрика, — Марка, кажется, всерьез тронуло, что проект Гарри посвящен детям. Эта тема нашла какой-то отклик в его душе".

Мистер Боб так и обосновался в доме на Бауэри. Всякий раз, приходя к Биллу в мастерскую, я чувствовал, как он подозрительно ощупывает меня глазами сквозь щель в запертой на цепочку двери, и всякий раз, уходя, я уносил с собой его благословение. Я ни разу не видел его полностью, только узкую полоску нахмуренного лба, а вот Биллу с Вайолет повезло больше, им мистер Боб показывался целиком. Билл взял старика на довольствие, хотя признаваться в этом не хотел, но я догадался. Он покупал для него продукты и оставлял их в парадном перед дверью. Однажды я увидел у него на столе клочок бумаги, где бисерным почерком было выведено: "Арахисовое масло обязательно с орехами", и "обязательно с орехами" подчеркнуто. Но Билл на эти явно возрастающие запросы не жаловался. Если я заводил речь о его непрошеном соседе, он только улыбался и отмахивался. Судя по всему, мистер Боб превратился для Билла в некую постоянную величину, ставшую частью его жизни.

В середине августа Билл с Вайолет собрались в отпуск на остров Мартас-Винъярд и попросили меня на пару недель взять к себе Марка. Оставить его без присмотра в своей квартире они не решались, а мальчик должен был продолжать работу. Я согласился и вручил ему ключ от квартиры со словами:

— В знак доверия, которое, надеюсь, не исчезнет после того, как эти две недели пройдут.

Он протянул мне руку ладонью кверху, и я положил туда ключ.

— Ты ведь понимаешь меня, да, Марк? — спросил я.

Он пристально посмотрел на меня и кивнул:

— Я понимаю, дядя Лео.

Нижняя губа Марка дрожала из-за обуревавших его чувств.

Так начались наши совместные две недели.

Марк с неподдельной теплотой рассказывал о своей работе у Фройнда, о гигантских полотнищах, которые он помогал водружать, о молодых парнях и девушках, которые трудились с ним бок о бок. Он называл имена: Ребекка, Лаваль, Шейнл, Хесус. Целыми днями Марк что-то таскал, поднимал, пилил, приколачивал, так что, по его словам, к концу работы у него ныли руки, а ноги подкашивались. Домой он возвращался часов в пять-шесть вечера и сразу же ложился, чтобы вздремнуть. А потом, часов в одиннадцать, уходил, и почти всегда на всю ночь.

— Я сегодня остаюсь у Джейка, — говорил он и записывал мне номер телефона.

— Я буду у Луизы. Ее родители разрешили мне переночевать в гостевой комнате.

Еще один телефонный номер. Домой он приползал между шестью и восемью утра и спал до начала работы. График у него был чрезвычайно гибкий.

— Мне сегодня к двум, — бормотал он, не открывая глаз.

Или:

— Гарри сказал, что на сегодня я ему не нужен, — и тут же впадал в кому часов до четырех вечера.

Иногда на пороге моей квартиры возникали друзья Марка, которые заходили, чтобы вытащить его куда-нибудь на всю ночь. По большей части это были не друзья, а подружки, маленькие беленькие девочки в младенческих одежках, с косичками в волосах и блестками на щечках. Как-то вечером у моих дверей появилась брюнетка с соской, болтавшейся на розовой ленточке вокруг шеи. В полном соответствии со своими инфантильными туалетами, барышни Марка щебетали, ворковали и пищали тоненькими голосочками, прерывавшимися из-за невесть почему накатывающих чувств, которые ситуация никак не провоцировала. Стоило мне предложить им соку, как в ответ неслось "спаси-и-и-бо" с таким пылким придыханием, словно я предлагал им сулящую бессмертие амброзию.

Если с Фредди Марк был суров, то с девочками он общался без тени превосходства или раздражения. В его словах неизменно звучали нежность и внимательность, с кем бы он ни говорил — с Мариной, Сисси, Джессикой или происходившей из семьи бруклинских стеклодувов барышней по имени Мунлайт. Когда в процессе разговора он наклонялся к ним, его пригожее лицо смягчалось под влиянием искренней нежности.

Однажды вечером, когда Марк где-то гулял с друзьями, я, Ласло и Пинки ужинали в ресторане на Томпсон — стрит. Именно Пинки и завела тогда речь об убитых кошках. До этого мы с ней несколько раз виделись, но никогда толком не разговаривали. Рыжая Пинки Навацки, высокая сероглазая девушка лет двадцати, была обладательницей внушительного, чуть крючковатого носа, придающего всему ее облику некую твердость, и необычайно длинной шеи. Как большинство танцоров-профессионалов, она при ходьбе выворотно ставила стопы, отчего поступь становилась чуточку утиной, но голову при этом она несла, как королева во время коронации. Мне нравилось наблюдать за движениями ее рук во время разговора. Если Пинки жестикулировала, она задействовала всю конечность, от плеча до кончиков пальцев. Например, локоть сгибался, и рука резко раскрывалась навстречу собеседнику, так что впору было уворачиваться. Но вместе с тем в ее жестах совершенно отсутствовала аффектация. Просто Пинки была в ладу с собственными мышцами, что для многих из нас недоступно. Прежде чем завести разговор о кошках, она наклонилась ко мне, воздев руки ладонями к потолку, и сказала:

— Мне вчера всю ночь снились эти убитые кошки. Наверное, из-за фотографии в "Нью-Йорк пост".

После того, как я признался, что не понимаю, о чем речь, Пинки объяснила, что по всему городу стали находить зверски замученных кошек — освежеванных, расчлененных, проткнутых насквозь металлическими прутьями. Они были приколочены к стенам, болтались над дверями парадных или просто валялись на тротуарах, пешеходных дорожках и на платформах метро.

Ласло добавил, что на каждой кошке непременно красовался какой-нибудь предмет одежды: распашонка, подгузник, пижамная кофточка, спортивный топ, и обязательно две литеры — "С" и "М". Именно буквы и породили слух о том, что эта мерзость — дело рук Тедди Джайлза. Джайлз называл свой трансвеститский портрет в женском платье "Секс-монстр". Начальные буквы двух этих слов с незатейливым кокетством намекали на садомазохизм.

По словам Ласло, свою причастность к умерщвлению кошек Джайлз отрицал, но слухи и всеобщее смятение всячески поддерживал, называя, например, трупы несчастных животных "яростным апогеем мятежного искусства". Он прямо заявил, что завидует пожелавшему остаться неизвестным художнику, но надеется, что именно его, Джайлза, работы вдохновили этого, как он выразился, "преступника/творца", и благословил всех "кошкодеров" на последующие подвиги.