Ошибка Лео Понтекорво - Алессандро Пиперно Страница 66

Ноги людей, которых он любит больше всех и которые не желают больше знать о нем ничего, по-прежнему там. Они как ни в чем не бывало шагают по аллее к «Лендкрузеру». Лео видит руку Филиппо, сжимающую плитку молочного шоколада, который Рахиль дает ему каждое утро еще с тех пор, как он был совсем маленьким. Затем он видит красную опушку и серые спортивные штаны Сэми, который поспешно бежит к машине.

Что случилось прошлым вечером? Почему, если они все были здесь, никто не выключил сигнализацию? Почему никто даже не пошевелился? Почему? Почему? Лео никогда не узнает об этом.

На следующий день — зеленые почки на американской лозе обещали верное приближение весны — в Лео вдруг зародилась надежда. Смутное, абсурдное, абсолютно неуместное чувство. Но как бы то ни было, надежда. А ведь он уже давно не надеялся ни на что. Возможно, со временем он научился ценить то зыбкое, неустойчивое удобство, которое давало отчаяние. Отчаяние, которое приводит тебя к поступкам и решениям, исполненным достоинства.

Вот уже несколько недель подряд он не слушал подробности процесса, которые ему предоставлял каждый вечер Эррера. Во время этих рассказов Лео молчал. Все эти обвинения, выдвинутые против него. Всего пять обвинений. В самом деле, слишком. Какое внимание к его персоне. Вся эта жажда покопаться в его личной жизни, которая, в сущности, не так уж сильно отличается от жизни остальных. Все это было отвратительно.

Продолжительные заседания суда должны были быть достаточно жестокими. Из-за своей оскорбительной повторяемости. Из-за бюрократической фальши. Зачем об этом столько говорить? Зачем пережевывать одно и то же снова и снова? Зачем тянуть кота за хвост? Неужели никого не тошнило от всего этого дела, кроме него? Как можно было жить, постоянно обсуждая их? Как можно было тратить свою жизнь на то, чтобы разбирать, в чем прав, а в чем виноват Лео Понтекорво?

Его жизнь в пересказе всех этих судейских крючкотворов представала настолько же мрачной, насколько блистательной — в исполнении Эрреры. Всем было нужно именно это? Увы, только не Лео. Он больше не мог. Его силы были на исходе.

Нет, он не имел ничего против поведения этих людей закона. Ничего плохого не было в том, чтобы исполнять свои профессиональные обязанности. В сущности, если хорошенько подумать, он сам столько лет прекрасно жил рядом с безнадежными больными и трупами. С людьми, которые страдали и оплакивали свои страдания. И для него было большим завоеванием, что такая близость к боли и смерти не повлияла на его жизнь. Он сам не был болен, не готовился к смерти, он был только лечащим врачом, которому несколько раз приходилось смиряться с силой природы: с ее стремлением к обновлению через разрушение. Это сложно принять. Но если ты медик, ты должен научиться не думать о некоторых вещах, прежде чем вступишь в возраст, когда придет время подумать о вечном. Ты должен усвоить это смолоду. То есть сразу же. Как только начнешь работать в больнице. Цинизм? Зовите это как хотите. Инстинкт самосохранения, здравый смысл. Так это называл Лео. Очень скоро он научился быть равнодушным к смерти. Она стала частью его работы. Как палач, как солдат, как могильщик Лео разделял две части своей жизни. Он мог быть счастлив, живя рядом со страшным. Как шизофреник. Он руководствовался правилом мусорщиков: «Это грязная работа, но кто-то должен ее делать».

Лео отлично помнит один из вечеров, когда он вернулся домой, расстроенный из-за смерти одного пациента. Хотя это был не первый раз, когда он видел умершего ребенка и безутешных родителей. В конце концов, его работа предполагала иметь дело с умирающими детьми. Это был далеко не первый случай в медицинской практике тридцатипятилетнего онколога. У него за плечами был приличный опыт таких, леденящих душу, случаев. И по правде говоря, речь не шла о каком-то особом ребенке. Но почему же Лео почувствовал себя так плохо из-за смерти именно этого мальчика? Лео не знал. Дело в том, что этому ребенку удалось чем-то тронуть Лео. Дело в том, что этот ребенок почему-то стал для него особым. Но было ясно и то, что если бы профессор Понтекорво не научился не думать о случае с тем ребенком, он не смог бы заниматься прочими, которые поступали в больницу после него.

Его звали Алессандро. Возраст — девять лет. Это был живой, доброжелательный ребенок, из тех, которые умеют смеяться, несмотря ни на что. Из тех, которые могут преподать тебе отличный урок выдержки и здравомыслия. Из тех открытых людей, которые легко говорят о том, что с ними происходит и что могло бы произойти с откровенностью и мужеством взрослого человека. Он нравился медсестрам и вообще держался молодцом для своих девяти лет.

У него был заболевание, связанное с кровеносной системой, причем не из самых тяжелых. Может быть, Лео привязался к этому мальчику как раз потому, что его можно было вылечить. И казалось, что дело пошло на поправку: Алессандро становилось лучше. Его болезнь стала отступать. Лео выписал мальчика из своего отделения с чувством удовлетворения. Он чувствовал себя полубогом.

Но спустя несколько месяцев родители Алессандро снова привозят сына на «Скорой помощи». Они были на море, на пляже, когда у Алессандро из носа вдруг пошла кровь, а им не удавалось остановить ее. Потом обморок. Бред. Сильный жар. Лео вызвали, когда он тоже был на море на выходных. Он должен был сразу отправиться в больницу. Он был нужен родителям Алессандро. Он был нужен Алессандро.

Лео не требовалось ждать результатов анализов, чтобы понять, что это тяжелый случай. Рецидив болезни. Сильный, безжалостный, как все рецидивы. И совершенно несвоевременный. На этот раз лечение не помогло. Все пошло не так. Почему? — спрашивал себя молодой доктор. Потому что. Потому что каждый случай уникален. Потому что каждый пациент отличается от своего соседа по палате. Потому что утешаться статистикой — это научное извращение, которому нельзя поддаваться. Разумный медик обязан знать врага в лицо. Разумный медик обязан знать, насколько коварен и непредсказуем его враг — человеческое тело. И он обязан знать, что нет ничего более хрупкого, чем человеческое тело. Говорят, что душа — это загадка, тайна. На самом деле тело не менее загадочная и таинственная штука.

Итак, несколько недель спустя Лео сообщил родителям, что их сын умер, — тем самым родителям, которым всего несколько месяцев назад он говорил, что жизнь Алессандро вне опасности, что нужно следить за его здоровьем, но ему больше ничего не угрожает, что он будет жить, пусть даже иначе, чем остальные. После этого профессор Понтекорво снял с себя халат, вернулся в машину и поехал в свой дом на море с прекрасным видом на лагуну, где его ждала молодая жена, которая баюкала новорожденного сына и журила его старшего братика. Картина торжества жизни.

Приятное и одновременно отвратительное зрелище. Оно вызвало в нем чувство вины. Он почувствовал себя грязным. В какой-то момент он чуть было не впал в морализм, который помешал бы ему наслаждаться радостями семейной жизни, радостями своей жизни. Но потом он понял, что это неправильно: его работа — это его работа, его жизнь — это его жизнь. Они часто пересекались. Они сосуществовали… сосуществовали, подвешенные над пропастью на тоненькой ниточке. Чтобы не сойти с ума, их нужно было разделять.