Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - Иоан Поппа Страница 65

– Он подкрался исподтишка, находился позади строя.

– А вы что стоите, как… мамалыга? Почему не дали мне знать?

– Да откуда ж нам знать?

– Обедать! – командую я.

И военные подхватываются и идут в зал столовой, счастливые, что избавились от собрания. Позади них идем мы, несколько офицеров.

– Ну, вы видали, а? – говорит Мэркучану. – Они хотят нас изничтожить, сударь. Это ясно. Только идиот этого не видит. Если бы сейчас был 1950 год, они отвели бы нас в Дом, в подвал, и расстреляли. Лучику перевели в запас, а он ни в чем не виноват. Знаете, нет?

Знаем. Тот суд состоялся в зале столовой. В нашей военной столовой. И была грязь на полу, чорба, пролитая на цемент, груда грязной посуды в углу, хлебные крошки и куски хлеба. Мутный свет проникал к нам сквозь грязные окна, и все, что там делалось, было низостью, хотя бы потому, что вокруг – столько грязи и убожества. Капитуляция не подписывается в свинарнике, и приговоренного к смерти не бросишь в болото, чтобы его пристрелить. Отправка офицера в запас означает его моральную казнь. Суд над Лючикой был казнью, там кончалась его карьера, в военной столовой, в таком убогом помещении, где воняло луком и рыбой, среди засаленных столов, среди хихиканья женщин, которые там работали и таращили глаза из окошек, среди этой ужасной грязи. Ни один офицер не заслуживает такого конца!

И я подумал тогда, что где-то наверху, в недосягаемых небесах, боги войны возмутятся, и их возмездие рано или поздно свершится. Когда следственная комиссия сказала ему: «Встаньте! Зачитываем приговор», – он испуганно смотрел на капитана Манди. «Коллегия судей… в составе… признала виновным… и предлагает перевод офицера в запас».

И этим все закончилось. Он больше не был офицером! Он умер как военный. Он сделал мне знак, чтобы я дал ему сигарету, и я дал ему сигарету.

Он прикурил ее и втянул дым в грудь.

– Мне очень жаль, – сказал он, – озираясь вокруг нерешительно, – мне очень жаль… Я бы хотел, чтобы здесь хотя бы был триколор.

И рука его, державшая сигарету, дрожала.

– Лучикэ, – спросил я его, – тебя осудили за то опоздание?

– Глуп ты, если веришь в это, – промолвил он. – Это более древняя история, старик. Никакой связи. Многим из вас тоже придет очередь. Ступай! Сейчас опасно разговаривать со мной. Это… позорно, – добавил он, и на губах его появилась горькая улыбка.

В улыбке этой была боль, но и сочувствие тоже. Потому что система безжалостна со всеми нами, рано или поздно тоже туда, где оказался Лучикэ, попадем и мы. Может быть, нас не убивали физически, как в Освенциме, но все мы, кто присутствовали на этой убийственной церемонии, были никем иным, как Häftlinge ^[63] – другими жалкими заключенными, которых в свою очередь ждала погибель.

Я думаю о Лучике и о том, где-то он теперь. Доходим до большого зала столовой, где начался новый процесс. Гасим сигареты и входим. Совет чести нашей части, своего рода военный трибунал, рассматривающий любые случаи, разбирал новое дело. Нас более сорока двух офицеров и младших офицеров, которые собрались за длинными столами. Лицо подполковника саперных войск Ликсандру Михаила выделяется за столом президиума. Возле него занимают места полковник Друмеза Виктор, полковник Сырдэ, капитаны Нягое и Шошу – оба политруки, полковник Некита, полковник Блэдулеску, начальник штаба части, и один офицер из Дирекции инвестиций, строительства, размещения, войск (ДИСРВ). Я нахожусь в самом конце, у правой стены зала.

Совет чести собрался, чтобы судить офицера, который дезертировал из части. Невольно бросаю взгляд на календарь, который висит на стене надо мной, и вижу сегодняшнюю дату, подчеркнутую красным. Сам этому удивляюсь. В колонии никто не обращает внимания на даты. Зачем они нужны? Все дни похожи один на другой. Различаются только времена года. Да и то, времена года узнаешь не по календарю, а по крепкому утреннему воздуху, по цвету листвы или по свежему запаху земли, который предвещает весну. Летом солнце встает раньше, и день устанавливается длиннее и теплее. Когда желтеют листья и чувствуешь вечернюю прохладу, ты знаешь, что приближается осень…

В зале появляется и капитан Кирицою, но он не идет к президиуму, а усаживается среди нас. Хотя он и партийный секретарь, Кирицою – тип особенный. Любопытным образом он сумел сохранить человеческие черты. Иногда он берет нас под защиту, что является большим риском в мире, где единственное слово, которое имеет право произносить офицер – это «есть». Те, что за столом президиума, тихо переговариваются. Где-то в углу, в железном шкафу, запертом на висячий замок, портативный радиоприемник, забытый кем-то во включенном состоянии, объявляет последние известия. Раздраженный, Михаил кричит из-за стола президиума:

– Да выключите, к черту, это радио!

Наконец дверь зала открывается и входит обвиняемый. Это старший лейтенант Йордан из 12-го взвода, офицер лет двадцати шести. Ему подают знак сесть на передней скамье.

Михаил поднимается из-за стола президиума и приказывает:

– Тише!

Его кривой рот с тонкими губами искривляется еще больше, глаза имеют матовый, зелено-синий блеск, как у змеи.

Обвинители офицера будут те же, что и всегда, произнесут те же заключения и слова, вопросы будут задаваться в том же направлении, что и задавались, процесс подойдет к тому же финалу. Так вода, которая течет в ванную, в конце концов достигает сливного отверстия, через которое вся она выливается в канализацию. Судебная процедура течет вперед, вместе с потоком ее речей, подобно струе бетона, которая выливается в желоба из бетономешалки; только время от времени офицеры-политруки из президиума вмешиваются, чтобы направить обсуждение в известное русло, точно так же, как бетонщики берут время от времени пробы из партий бетона, чтобы проверить, соблюдена ли технология производства.

И технология свято соблюдается: «…Товарищи, мы сегодня столкнулись с поступками офицера, который забыл, что он офицер… дезертир… невосприимчив к указаниям партии…

равнодушен… недостойный звания коммуниста… опозорил наш коллектив… Армия не нуждается в таких людях… предлагаем… предать военному трибуналу… примерное наказание… без снисхождения…»

Ропота в зале не существует, вопросов не существует, потому что «факты говорят сами за себя». И вся эта куча насосавшихся вшей, которые находятся в президиуме и в руки которых попали судьбы наши и нашего государства, окончательно упростила не только идею социализма, но и идею правосудия, сводя ее к вынесению приговора. Тюремное заключение для того, кого предали суду, начинается с того момента, когда он через дверь вступил в зал суда.

Комиссия продолжает дебаты. Полковник Энеску, председатель, одобряет чтение решения.

– Встаньте, обвиняемый. Комиссия совета чести… собравшись сегодня… на заседание, чтобы обсудить проступок лейтенанта Йордана Иона, находит его виновным в дезертирстве… предлагает перевод офицера в запас…