Леонид обязательно умрет - Дмитрий Липскеров Страница 65

На этом месте Ивану Самойловичу пришла спасительная мысль:

— А в загсе вы записались?

— А нам загс не для чего. В загсе хорошо записываться, когда рождаешься и когда умираешь! И то для статистики занимаемых квартир.

Иван Самойлович облегченно вздохнул и развел руками.

— Рад бы был, но закон не позволяет! Церковь отъединена от государства, а потому подчиняется законам юридическим. Сначала необходимо оформить отношения в государственном учреждении, а потом уж и я вас, со всей своей радостью, обвенчаю!

Поп повернулся к ночным посетителям спиной и хотел было пожарным образом скрыться в алтаре.

На глазках Машеньки, на ее длинных, загнутых к куполам ресничках повисли слезинки.

— Куда же вы, батюшка! — окликнул Леонид дезертира. — А как же закон Божий? Вы что же его ставите ниже государственного?

— А законы эти, как параллельные линии — нигде не пересекаются!

Дверь алтаря почти уже закрылась за Иваном Самойловичем, когда Леонид привел самый весомый аргумент:

— Тысячу рублей, батюшка, за обряд!

Ускользающий поповский зад, обтянутый рясой, так и застыл в дверном проеме!

— И еще двести за срочность! — добавил для верности Леонид.

В следующую секунду взорам Леонида и Машеньки представилось благостно улыбающееся лицо батюшки. Оно источало вселенское добро, а душа Ивана Самойловича открывалась нараспашку перед влюбленными чадами всеми своими пастырскими нежностями.

— Что есть день, что есть ночь! — почти пропел он. — Лишь череда сменяющихся времен! Нет разницы в орле и решке на монете!

— Да вы поэт, батюшка!

— И государство Богу не указ!

— Всем бы такими быть, как вы!

Венчание начали сейчас же. Презрели неточности обряда и вместо служек использовали старух!

— Венчается раб Божи-и-ий Леонид рабе Божье-ей Марии… — явил сочетающимся приятный тенор батюшка.

— Аллилуйя-я-я! — подпевали тонкими голосами старушки.

— Согласен ли ты в горе и радости!..

— Согласен! — твердо произнес Леонид.

— Согласна ли ты-ы-ы… Мария-я-я?..

— Согласна-а-а! — неожиданно пропела Машенька под венцом.

— … провозглашаю вас мужем и жено-о-ой!..

Далее старушки присоединились к поздравлениям, вторя батюшке, который размашисто, с вензелем, подписал венчальный лист.

— Ну-с, молодые люди, теперь вы под оком Всевышнего!

Леонид вытащил из кармана брюк краденую денежную пачку и отсчитал обещанное.

Надо было торговаться, глядя на гонорар, подумал Иван Самойлович, но здесь молодожен-лилипут, вставши на цыпочки, потянулся к уху батюшки и что-то долго говорил ему шепотом, потом добавил слышно:

— Сами понимаете, не в цирке же нам!

Из рук Леонида в батюшкин подрясник перешла еще сотенная.

— Какие проблемы!.. — вошел в положение слуга Божий. — Серафима Ильинична!

— Да, батюшка! — отозвалась старушка в белом платочке.

— У вас же две комнатки?

— Две, — согласилась бабушка. — И кухонька просторная…

— Приютите молодых людей!.. Вам это зачтется!

— Милости прошу, — согласилась старушка. — Я здесь недалеко, на Герцена, живу, Никитской бывшей!..

В чистенькой квартирке Серафимы Ильиничны пахло старостью и кошкой.

Старушка оказалась добрейшей душой и скоро, под наступающее утро, накрыла свадебный стол — с колбасой, сыром, банкой шпрот и половиной бутылки сливовой наливки.

Про напиток бабушка поведала, что точно такой же стоял и на ее свадебном столе.

— Вот только супруг мой, Иван Иваныч, более водочку уважал. От нее и скончался, сердечный!.. Горько! — слабеньким голосом возвестила Серафима Ильинична и умиленно глядела, как целуются лилипуты, так похожие на маленьких деток.

А потом старушка задремала здесь же, за столом. Ее иссушенная долгой жизнью голова опустилась подбородком на грудь…

Леонид взял Машеньку за руку и повел свою жену в соседнюю комнату, к брачному ложу — большой металлической кровати с шишечками, со старинной периной на железной сетке и множеством подушек со всякими рюшечками и кружавчиками.

И здесь, в самый важный момент, венчающий брачную церемонию, так сказать, сладкий плод в награду за соблюдения высшего закона, которым бы должны воспользоваться молодые, оказался вовсе не сладким… Срок созревания плода не пришел, еще даже завязь не сорганизовалась. Торопи природу, не торопи — все в срок придет!..

Все было совсем не так, как в девичьей палате в интернате. Не было прикосновения рук и тайных поцелуев.

Леонид целовал ее явно, так же открыто крепко сжимал ладошку, но Машенька не чувствовала каких-то важных вещей, пытаясь осознать их головой.

Он попросил ее раздеться.

— Зачем? — вспорхнула она ресницами-бабочками.

— Ты — моя жена, — прошептал Леонид.

Машенька, конечно, слышала о первой брачной ночи, но совсем не представляла ее себе в раздетом виде. Ей казалось, что она должна быть в длинном, до пят ночном одеянии, расшитом бисером, а дальше… Дальше она никогда не воображала… А быть раздетой…

— Ну же! — поторапливал муж.

И здесь на Машеньку словно прозрение сошло.

«Мамочка моя дорогая, — заговорила в ней испуганная душа. — Где же это я? Как же так могло случиться!.. Как мне страшно, мамочка!..»

И хитрый поп, и мальчик-лилипут, ставший ее мужем, — все ужасало Машеньку почти до обморока! Ей вдруг так захотелось очутиться в своей интернатской кровати и забыть обо всем, как о неудачном сновидении!..

Девочка заплакала, а он, Леонид, Серый волк ее сердца, психолог девичьих сомнений, вдруг стал необыкновенно нежен… Он перестал жадно вгрызаться в ее губы нарочито страстными поцелуями, отпустил ладошку и сказал почти растерянно.

— Я люблю тебя!

Вероятно, будь рядом Станиславский, он вскричал бы: «Верю!» — и принял непременно Леонида Северцева в трупу МХАТа сразу Народным СССР.

Что же говорить о Машеньке! Лишенная до двенадцати лет всякого искуса, она, которую уже давно никто не любил, а если когда-то и ласкали словом ее существо, то только давно мертвые родители. И сейчас, после таких волшебных слов, вдруг ставшими ключиком к ее вере, она отворилась вся для желающего войти мужа, забыв только что сковывающий ее ужас, и переспросила:

— Нужно раздеться?

— Ага, — подтвердил он.

Она принялась медленно раздеваться, аккуратно снимая вещь за вещью, развешивая одежку на венский стульчик, пока ни осталась переминаться с ноги на ногу на холодном полу совершенно голой, освещенной одновременно лунным и нарождающимся солнечным светом.