Абраша - Александр Яблонский Страница 65

СОХРАНИТЬ и ИСПОЛЬЗОВАТЬ!

Будь здоров. Это – самое главное. Послезавтра меня перевезут в госпиталь на Суворовский. Вылечить – не вылечат (что бы ни говорили), но на облегчение надеюсь. Авось еще свидимся. Ежели что – не поминай лихом.

Жму руку. Удачи!

Полковник Асламазян.

* * *

– Ну что, надумал, Витек недоделанный?

– Чё это я недоделанный? Ну, ты, братан, даешь!

– Ладно, кончай базарить! Ты кайф поломал, ты и репу чеши.

– Так пойдем к Люське стрельнем.

– Не даст. Потом у нее Колываныч ошивается. Он ее уже выдоил.

– Тогда в магазин. У Розы в долг до завтра возьмем.

– А если не даст?

– У, блядь, жидяра…

* * *

...

* * *

Абраша задремал и мысли его смешались. Сначала он увидел плащ с красным подбоем. «Надо бы перечитать роман Булгакова. Журнал этот кто-то спер. «Москва» – смешное название смешного журнала… Кто бы мог подумать, что именно там напечатают этот роман? Чудны дела Твои, Господи…» Потом в полудреме – полусне проплыли огромные льдины по Неве, налезая друг на друга и круша сложные ледяные конструкции, бесшумно и неумолимо продвигались мимо Петропавловской крепости к Финскому заливу. Затем – самого себя, он собирал опавшие листья. «Давно надо было это сделать». Получились три большие кучи. Поискал в кармане спички, но не нашел. Хотел пойти в дом, на кухню, но вдруг на крыльцо вышла мама. Она почему-то была значительно меньше, чем в жизни, ростом, какая-то усохшая и потемневшая, на ее неожиданно смуглом лице появилось много морщин. Она молча подошла, села на соседний пенек и так же молча подала ему коробок спичек. Язычки пламени выпорхнули наружу, но затем моментально запрятались в ворохе листьев, превращаясь в струйки голубоватого дымка. Запахло детством. Абраша молчал, и мама молчала, и глаза их были сухи, и смотрели они на дымок, игравший в прятки с огоньком под покровом гостеприимной листвы.

Абраша проснулся. Он увидел стены, обитые вагонкой, потолок, тщательно выкрашенный им несколько лет назад в матово-белый цвет парного молока, со временем подкрашенный кофейными разводами и покрытый вуалью причудливой паутинки, висевший на переплетенном, как девичья коса, пыльном проводе ярко-красный плафон, привезенный в подарок доктором Исааком Давыдовичем после отпуска в Эстонии – из Пярну, голландскую печурку, собственноручно облицованную голубым кафелем, с дешевым подсвечником на выступе, старинные круглые часы с боем – бой уже давно не работал… Все контуры расплывались, слоились, и Абраша понял, что он беззвучно плачет: слезы стыдливо скатывались по вискам к ушам теплыми тоненькими ручейками. Давно не было так тоскливо. Он явственно вспомнил большой квадратный стол, низко свисающий оранжевый абажур, себя маленького, протягивающего руку к большой эмалированной миске, запах теплого, только что поджаренного арахиса – мама выстаивала в очереди, когда «выбрасывали» этот дефицит, и они ели все вместе – с мамой и папой – эти чудные заморские орешки. Ели и разговаривали на всякие умные темы. Мамы давно уже не было, но Абраша постоянно беседовал с ней – во сне и наяву.

Сначала он видел маму во сне. Всякий раз она выглядела по-разному, но он знал, что это – мама. Потом он просыпался, но не до конца: это было то чудное состояние, когда он уже не спал, но и не бодрствовал, маму не видел, но слышал ее, вернее, предугадывал, что она скажет, а иногда говорил за неё. Этот монолог – диалог мог продолжаться долго, пока он опять не засыпал или не просыпался окончательно, но и тогда, проснувшись, делая свои рутинные утренние дела, он продолжал мысленно этот такой важный для него разговор. Только с ней Абраша мог делиться самым сокровенным, выговориться, что порой было так ему необходимо. Только она могла понять его, почувствовать его, дать единственно правильный, неосуществимый совет. Он хотел поговорить и с папой, но папа был далеко – неизвестно где, а мама была рядом.

Вот и сейчас он знал, что мама скажет:

– Ты изменился.

А он ответит:

– И ты тоже.

– Почему ты не женишься?

– Ты же знаешь.

– Ты давно ничего не писал и ничего не переводил.

– Зачем? Кто прочитает, кто поймет, кто задумается? Кто напечатает? Кому всё это нужно?

– Я прочитаю. Папа.

– Ты видишь его?

– Дай закурить.

– Ты же никогда не курила.

– Тебе жалко?

– Но у меня нет папирос, я же не курю.

– Я знаю. Но в детстве ты начинал курить.

Сейчас мама напомнит ему о том, как он тайком курил «всякую гадость» с Адиком Гликманом из соседнего подъезда в подвале дома напротив.

– Сигареты «Новые». Они был самые дешевые. Такие коротенькие. Сантиметра три, не больше. Отрава.

– А потом ты заедал эту гадость «Сен-сеном». Дурачок, ты не понимал, что запах «Сен-сена» выдает тебя больше…

– Ты мне никогда не говорила, что знаешь.

– Папа не разрешал. Я хотела отругать, когда первый раз застукала тебя с Адиком, но папа мне запретил. Он сказал, что запретом и наказанием ничего не добьешься, ты станешь делать назло, а вернее, будешь самоутверждаться, и будет только хуже. Он всегда считал, что у тебя хорошая голова, и ты до всего дойдешь сам.