Американские каникулы - Эдуард Лимонов Страница 65

Я вспомнил о Лешке недавно, после того как у меня украли золотые запонки, — его подарок. Суки-бляди воры прошли по карнизу, выбили стекло в окне и проникли в жилище писателя Лимонова в Марэ. Золотые запонки были единственной ценной вещью, которую им удалось найти.

Шла весна 1977 года. У меня не было работы, бедный и одинокий, я жил в полуразвалившемся отеле на Бродвее. Из моего окна на десятом этаже «Дипломата» я мог лицезреть окна Лешкиной квартиры на Колумбус авеню. В квартире было пять комнат, и кроме танцора Лешки в ней жили еще балетмейстер Светлана и балетный критик Владимир. Разумеется, балетным эмигрантам в Нью-Йорке жилось много лучше, чем поэту Лимонову. Ими интересовались. К ним приходили знаменитости. Бывал у них критик Клив Барнс, Макарова и маленький Миша Барышников. Меня приглашал Володя, когда знаменитостей не ожидалось, ему было любопытно со мной спорить, он находил во мне черты человека из подполья — героя Достоевского. Я приходил охотно, Владимир ведь всегда кормил меня. С Лешкой нас сближал алкоголь.

На голову выше меня, могучее большелицее и большеносое существо с голым надо лбом черепом, Лешка Кранц учился в той же балетной школе, что и Нуриев. Никогда не достигнув седьмого балетного неба, где в холодном одиночестве пребывали сверх-звезды, Лешка, однако же, был вовсе не плохим танцором, — в ту весну он был Дроссельмейером в «Щелкунчике». Характерная, но вполне почетная роль. Лешке было около сорока, балетная карьера его кончалась, ему предстояло переходить в балетные учителя или балетмейстеры. Мне казалось, что именно от этого он и пьет.

В один из вечеров, выдув бутылку виски «Белая лошадь», мы сошлись с Володей в яростном споре на банальную тему: «Солженицын. Плохой или хороший писатель?» Володя стоял за Солженицына, я — против. Выиграл я. Полный желания взять реванш за поражение, Володя начал меня задирать.

— В глубине себя, Лимонов, ты — несвободный человек, — заявил Володя, — ты боишься самого себя. Ты боишься найти в себе гомосексуальность… Слабо тебе выспаться с Лешкой! Смотри, какой красавец! Богатырь!

Я хохотал над его демагогией. Как малые народы гордятся своими знаменитыми представителями, корсиканцы — Наполеоном, грузины — Сталиным, так Володя гордился знаменитыми гомосексуалистами от Александра Великого до Оскара Уайльда. Щедрому Володе хотелось приобщить всех друзей к великой малой этой народности, и он радостно открывал в приятелях латентный гомосексуализм. Сам Володя не боялся найти в себе… Он нашел в себе гомосексуализм еще в Ленинграде, в возрасте восемнадцати лет, и с тех пор жил, даже нарочито декларируя свой гомосексуализм, подчеркивая его.

Я сказал, что свободен безгранично. Володя закричал, что я трус. Лешка гоготал и откупорил вторую бутылку виски, уже не «Белую лошадь». Короче, мы напились. Напившись, я совершил противоественное — пошел с Лешкой в постель. Из хулиганства.

Утром Володя убежал в какой-то журнал, а мы с Лешкой спустились в бар на Колумбус авеню. Лешка залпом проглотил свое пиво и потребовал у бармена еще бокал. Выпив второе пиво, он, очевидно, счел нужным объяснить мне свой энтузиазм по поводу алкоголя.

— Лимоша, — сказал он, положив свою руку на мою, — всю жизнь я стеснялся своего пьянства и часто задумывался, почему я, сын маленькой интеллигентной еврейской докторши, надираюсь, как русский мужик…

— Не всякий русский мужик пьет, — возразил я. — Я вот пью, но мой отец, если ему случалось выпить пару рюмок водки, болел после этого несколько дней.

— Согласись все же, Лимоша, что русский мужик пьет больше и выразительнее, чем еврей. С криком, с удалью, со скандалом…

— Согласен.

— Я спрашивал маму Дору: «Мама, может, я не твой сын? Может быть, ты меня взяла из детского дома?» Мама грустно смеялась и говорила, что, увы, я ее сын. Ты знаешь, что я уже старый козел, что я родился в 1937, Лимоша, в один год с Рудиком Нуриевым?