Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев Страница 65

«О чем еще с ней говорить, и где я видел ее раньше?» — думал Стремухин, глядя украдкой, как она старательно и неумело орудует пластмассовым ножом, и наконец нашелся, что спросить:

— Как вы здесь, Маша, оказались совсем одна?

— Я просто так здесь, я отбилась от компании, — ответила она, и он не то чтобы увидел, но с удовольствием почувствовал, как она краснеет. Подумал, врет, но вспомнил, что не врет, то есть он точно вспомнил, где ее видел раньше — точно, в компании, на той дневной тропе, где он напрасно успокаивал мальчика Леху, этого маленького жулика. — Мы потерялись, и они, наверное, уехали отсюда без меня.

— В жизни все к лучшему, — сказал ей, утешая, Карп. — Где потеряешь, там и найдешь… Я вам хотел сказать, что вы нашли нас.

— Да, я нашла, — краснея, согласилась Майя и быстро посмотрела на Стремухина.

Карп это видел; ободряя, подмигнул. Рыжий и рыженькая хмыкнули смущенно. Пилот, не зная отчего, расстроился. Карина ничего не видела перед собой и словно удалялась ото всех, с каждым мгновением все глубже погружаясь в топь своих мыслей. Стремухин эти мысли знал. Он знал, как эта топь, затягивая, давит, и потому он не хотел сейчас Карину видеть. Встал и сказал нетерпеливо:

— Пойду немного разомнусь.

— Можно, я с вами? — спросила Майя. — Или я снова помешаю?

— Нет, Маша, вы мне не мешаете, — ответил ей Стремухин и, не оглядываясь на нее, шагнул из круга света в темноту.

…Он шел, ступая по корням, вслепую по тропе и слышал за плечом дыхание Майи. Глухо споткнувшись, она охнула, нашла на ощупь его руку. Теперь они шли рядом, куда, не зная, и — куда ведет тропа. Он шел, перебирая пальцами, как четки, ее пальцы. Она и не мешала их перебирать. Тропа сужалась, скоро стало тесно среди невидимых иголок и ветвей, цепляющихся за локти, плечи, царапающих лоб и щеки.

— Берегите глаза! — отрывисто сказал Стремухин, и Майя зажмурилась. Прибавив шагу, он выставил перед собою, как бушприт, вперед ладонью руку. Ладонь царапало, давило и кололо, пока она не провалилась в пустоту: тропа опять расширилась; стволы поскрипывали в стороне; попыхивали впереди угли мангала; помаргивали искры сигарет, слонялись по полянке тени людей, сливаясь то и дело с тенями сосен, с огромными, как кляксы, пятнами кустов. Стремухин с Майей перешли полянку быстрым, извиняющимся шагом; кто-то им в спину запоздало ахнул от испуга, кто-то коротко выругался…

Опять тропа вела неведомо куда, то расширяясь, то тесня и стискивая острыми, колючими и мокрыми ветвями. Весь лес, казалось, был не пуст: ночная Бухта, словно мурашами — чернозем, кишела отдыхающими. Невидимые в двух шагах, они давали, что ни шаг, знать о себе внезапной вспышкой спички перед чьим-то прозрачным, будто матовый плафон, лицом, сдавленным смехом, вскриком, хохотком и бормотаньем. То тут, то там сквозь их немолчный шорох проступали и гнали поскорей вперед глухие голоса.

…

— А ну вас всех!

— Куда? Да погоди ты!.. Ты нам не мешаешь.

…

— …Кто он? Лучше, чем я?.. Тогда зачем ты здесь?.. Молчишь? Вот и молчи! Молчи, кому сказал!

…

— …Тут этих черных налетело — как муравьев; он и позвать, и пискнуть не успел; забили до смерти.

— А если снова налетят? Что мы тогда?

— Не налетят, не бойся, ночью не посмеют; к тому же их пасут — и плотно. Но и не надо бдительность терять.

— А я ее и не теряю.

— А вот и не теряй…

…

— Вы делаете больно…

— А мы разве не на ты?

— Ну хорошо… Ты делаешь мне больно…

…

— Меня достал весь этот ваш шашлык, весь ваш горелый жир! Я б лучше рыбки съел… Съел бы простого карася.

— Сожрешь и мясо.

— Да?

— Да.

— А кто мне будет в зубе ковырять? Ты будешь ковырять?

…

— Ну не было у нас с ним ничего! Если бы было, я б тебе первая сказала. Ты веришь?

— Нет.

— Да как ты можешь? Я твоя сестра.

— Потому и не верю.

— Ну и не верь, но только хватит ныть.

…

— Товарищи, давайте споем.

— Давайте. Начинай.

— Почему я?

— Но ты же предложила спеть. Или ты нам не предложила?

— Я предложила. Но почему у нас всегда, как начинать, так я?

…

— Милый, не так…

— А как?

— Тантрически…

— Чего?!

— Помягче, вот чего…

…

— Он что, уже уснул? Сань, разбуди, пни его в рожу.

…

— Бараньи яйца надо час держать в холодной и подсоленной воде…

— Неправильно.

— А ты откуда знаешь?

— Не «яйца» надо говорить, а «лампочки». У нас на рынке все так говорят для вежливости.

…

— Я в Лувр попал только на пятый раз. Все первые разы, как прилечу — сразу гулять, смотреть, мечтать о жизни, и в Лувр никак не успеваю.

…

— …Ты …, ни… не…, и ты, бля, не…, не… и не…, не то…, ты …, понял?..

…

— Рубальская, я говорю, гениальная!

— Что, гениальнее Есенина?

— Не гениальнее Есенина, но гениальная.

…

— Послушай, ты, дурак, там лужа! Не смей ронять меня в лужу!

…

— Она еврейка…

— Так некрасиво говорить.

— А как мне нужно говорить?

— Скажи «евреечка».

…

— Давайте просто спать. Еще по стопочке, без тостов, и все, спим…

…

— Врешь, врешь! П…, короче.

…

— Вон та звезда — как называется?

— Трудно сказать. Отсюда плохо видно.

…

Мало-помалу лес смолк. Стремухин с Майей очутились наконец в той его части, где уже не было людей. Над грядой крон горел фонарь, вокруг которого пунктирами и кружевами кружила мошкара. Он освещал пустой манеж, невысоко огороженный жердями и заслоненный сплошь по кругу козырьком густых сосновых лап. Песок манежа был весь взбит копытами и взрыхлен недавним ливнем. С крон все еще падали в песок его последние, застрявшие в иголках капли. Бревна конюшни влажно лоснились в свете фонаря. Был слышен теплый лошадиный храп. Стремухин отпустил на волю пальцы Майи и, отодвинув ветку сосны, грузно нависшую над изгородью, прислонился боком к жерди. И Майя прислонилась к жерди, но снова взяла его за руку. «Что в нем такого, что мне ах? — думала она, не глядя на него. — У него глупые глаза. Где умные глаза — там дурь и гадость… А у него глупые глаза, но он умен…» Она, дрожа, поежилась.