Завещание - Нина Вяха Страница 65

О том, как найти на войне свою любовь. Знамена и длинные процессии. Небольшое отступление от темы или, возможно, дополнение.

 Он служил в воинской части, которая размещалась в Соанлахти, деревушке, в которой жила семья Аамувуори, в Сальмисском уезде Выборгской губернии. Короче говоря, в Карелии. Место это было последним и от того чрезвычайно важным передовым постом на пути у русских.

Семья Аамувуори продолжала жить своей жизнью, как и большинство мелких крестьян, постоянно балансирующих на грани голода и зависящих от капризов погоды. Но идеи национализма глубоко укоренились в сознании обоих родителей. Они помнили войну за независимость зимой 1918 и все те казни, которые ей сопутствовали, помнили убивавших друг друга соседей, и ни при каких условиях не собирались допускать, чтобы русские вновь осквернили их родину. Потому что во всем была виновата Россия или, как она тогда называлась, Советский Союз. Так было, так есть и так всегда будет.

Поэтому они предоставляли кров и пищу солдатам, хотя не все в деревне делали это, но границы стирались, а в военное время приходится помогать друг другу, так сердито шипела мать Сири. Самой же Сири война запомнилась тем, что она постоянно страдала от колик в животе. И неудивительно: ржаной хлеб вперемешку с древесной корой и опилками, совсем крошечный, размером с полярную мышь, кусочек масла в каше – совсем не способствовали нормальному росту и пищеварению. Да еще пресный вкус сладкого папоротника, потому что по мере того, как война затягивалась, лес в качестве кладовой становился все более неотъемлемой частью жизни крестьян.

Лучше всего было летом, потому что летом всегда можно найти что-нибудь съедобное, пусть даже не так много, но в речке водилась рыба, в лесах и садах зрели фрукты и ягоды, – в общем, всегда что-то было. А осенью приходилось лихорадочно собирать и запасаться на зиму, сушить, варить, солить и вялить, потому что все знали: когда придет зима, останется лишь надеяться, чтобы она не будет слишком холодной и продолжительной, и что удастся отбить русских. Долгая зима означала, что каждому приходилось напрягать всю свою смекалку и проявлять поистине чудеса сообразительности, чтобы добыть себе еду.

Пентти Тойми не был распределен на проживание к семье Аамувуори, но несколько его товарищей квартировали у них в доме.

Солдаты, они красивые. Вот так все просто.

Но Пентти отличался от остальных. Большинство финских парней в шестнадцатом пехотном полку, расквартированном в Соанлахти (впрочем, в деревушке проживал не целый полк, а только два батальона), что в двадцати километрах от русской границы, походили на статные березки.

Они были высокими, худощавыми, их кожа, казалось, светилась изнутри, в их телах кипел жизненный сок и они сами излучали мужество. Некоторые из них были прыщавыми от недостатка витаминов, но даже эти парни выглядели куда шикарнее, чем, возможно, были на самом деле, благодаря власти и притягательности солдатской формы.

Пентти же был создан совсем по иному образу и подобию. Ростом меньше остальных, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза, – во всяком случае, не для Сири, – но ведь она сама была маленького росточка, может быть, поэтому и не замечала его разницу с остальными. В Пентти не бурлили жизненные соки, испуская пузырьки газа, напротив, во всем его облике ощущался полный покой.

Это было странно, ведь хотя он и правда был довольно мал ростом, у Сири складывалось такое ощущение, что Пентти все равно на голову выше своих товарищей, словно он надзирал за ними или каким-то образом изучал их сверху. Он позволял им подшучивать над ним, разделяя их жизнерадостный настрой и прочее, – пусть это даже никогда по-настоящему не увлекало его и не заводило. И в то время, как остальные солдаты могли вести себя по отношению к Сири довольно дерзко и нагло, сам Пентти всегда держался с ней подчеркнуто уважительно. И даже однажды сделал замечанию одному зарвавшемуся солдатику, когда тот пытался подшутить над Сири и задрать на ней немножко, – только немножко, – подол юбки. В таких случаях Пентти всегда появлялся как ангел-спаситель или кто-то в этом роде.

Довольно часто он предлагал ей помочь донести ведро с молоком, и они, болтая, шагали рядом, преодолевая короткий путь между коровником и дорогой, и при этом никогда не говорили о войне.

Сири очень хорошо помнила эти разговоры, эти редкие моменты отдыха от вечного голода и нескончаемой войны. Пентти рассказывал ей о Торнедалене. Сири это край казался волшебным местом, где деревья растут до неба. Он рассказывал о лесах, в которых рос, о проселках, по которым всегда быстрее всех гонял на велосипеде (во всяком случае, так он говорил, но рядом с ним не было велосипедного батальона, чтобы проверить его слова), рассказывал о своих сестрах, девяти девчушках мал мала меньше, и о новой жене отца, шведке по национальности, о вере, которую все там исповедовали, этой совершенно особого сорта вере, произраставшей в тех краях наравне с религиозным экстазом и фанатизмом, абсолютизмом и алкоголизмом, которые постоянно шли рука об руку; рассказывал о товарищах по оружию, и Сири понимала, что хотя Пентти был осторожен и не говорил об этом прямо, но он не был верующим человеком, вопреки или как раз благодаря ценностям своей семьи. Однако и не питал к религии той ненависти, какую питала к ней мать Сири.

Была поздняя осень или ранняя весна, они стояли на обочине и ждали машину, которая каждый день забирала молоко, но та почему-то запаздывала, или они сами пришли чуть раньше. Сири присела на скамеечку, поставив рядом с собой ведро с молоком. Пентти же остался стоять, глядя вдаль на дорогу.

– Дома уже снега намело по колено.

– Уф-ф, бедные, – пожалела Сири.

Он приподнял брови, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы Сири заметила.

– Отчего же? Со снегом легче передвигаться на лыжах. И потом все вокруг становится белым, а это так красиво. Словно весь мир укутали в вату и оттого он стал чуточку мягче.

Говоря, он безотрывно глядел на нее. Серьезно и внимательно, так что Сири не смогла удержаться от улыбки.

– Над чем ты смеешься?

Сири покачала головой. Взгляд Пентти оставался все таким же серьезным, он не смутился и не отвел его в сторону.

– Нет уж, скажи.

– Ну, мне просто интересно, что происходит в твоей голове. Твои мысли, они… такие, совершенно особенные. Твои собственные.

Теперь уже он улыбнулся ей.

– А чьими же еще им быть?

Действительно, чьими?

Сири считала, что это необычно. Что один человек может так сильно удивить другого. Ее саму еще никто так не удивлял.

Она смотрела на него, – как он стоит перед ней такой прямой и красивый в своей солдатской форме, и ощущала в глубине души нечто, похожее на счастье (но это было не счастье), – она не знала, что это, но очень сильно изумилась, и это изумление довольно-таки сильно смахивало на счастье (для того, кто никогда не переживал ничего подобного) оттого, что она испытывала такое восхищение, а еще – расцветающую влюбленность к этому черноглазому солдату из Торнедалена.