Дорога соли - Джейн Джонсон Страница 64

Я обернулась к Лаллаве, чтобы поделиться впечатлением, но она уже клевала носом. Руки, сложенные на мощной груди, мерно поднимались и опускались.

— Она уснула, — тихо сообщила я Таибу.

Он быстро глянул в зеркало заднего вида.

— Можно говорить в полный голос. Лаллава очень плохо слышит.

— Бедняжка. И видит тоже плохо. У нее глаукома, да?

— Скорее всего, катаракта. Да, солнце пустыни вредно для зрения. Но кое-что она все еще различает.

— А я думала, что Лаллава почти слепая. Надеюсь, поездка не пройдет для нее впустую.

— Это неважно, слепая она или нет. Пустыню она все равно увидит, — загадочно проговорил Таиб. — Уж таков народ покрывала.

— Кто?

— Кель-тагельмуст, народ, который закрывает лицо. Так называют себя люди пустыни. Слово «туарег» они употребляют редко.

— Но вы-то как раз именовали себя именно так, когда рассказывали о своих корнях.

Он едва заметно повел плечами.

— Так проще, да и короче. Это арабское слово. Есть версия, что оно происходит от названия региона Тарга в Ливии, поскольку в единственном числе у нас «туарег» звучит как «таргуи». Другие считают, что слово «туарег» означает «изгнанный Богом», или «тот, кого проклял Бог». Вероятно, это потому, что туареги сопротивлялись вторжению бедуинских племен, которые пришли сюда с востока в восемнадцатом веке, принесли с собой ислам и силой стали насаждать его.

— А что такое «синие люди»? Я слышала, что туарегов еще и так называют.

— Тут дело в том, что туареги превыше всего, кроме, правда, верблюдов, ценят одежду и покрывала цвета индиго. Хорошую ткань, окрашенную так, найти трудно. Она очень дорогая и по всей Африке веками служила чем-то вроде валюты. Должное качество требует большого труда. Мастера из народа хауса [56]красят ткань десять раз подряд, а потом отбивают ее, пока она не приобретет блестящий отлив. Чем лучше качество, тем больше на ткани краски. Она постепенно переходит на кожу, въедается в нее, и тогда уже человека из народа кель-тагельмуст ни с кем не спутаешь. Странное дело, это предохраняет кожу. Краска удерживает в теле влагу, а женщины уверяют, что она обладает еще и косметическими свойствами. Поэтому туарегов и называют синими людьми.

— Простите меня. — Я улыбнулась. — Но кожа Лаллавы гораздо темней, чем у других ваших родственников. На вас она что-то не очень похожа.

Даже разглядывая его в профиль, я увидела, что он смутился.

— Лаллава не совсем, так сказать… родственница по крови. Она иклан.

— Иклан?

— Рабыня.

— Вот как! — Мне будто со стороны показалось, что голос мой поднялся на целую октаву.

Таиб глубоко вздохнул.

— Прадедушка Хабибы купил Лаллаву за несколько голов соли у торговцев из Южного Алжира. Никто точно не знает, откуда она родом, даже сама Лаллава. Когда ее похитили, она была совсем ребенком. Вероятно, Лаллава оказалась жертвой межплеменной войны на территории Гвинеи или Кот-д'Ивуара. Она стала частью добычи победителей. Все пленники были проданы торговцам, проходящим мимо. Это было еще в те времена, когда наша семья жила в пустыне. Лаллава была молодой и крепкой. С тех пор она и оставалась у нас. Иклан — это не совсем то, что раб в вашем понимании. Такие люди становятся членами племени. Когда отец Хабибы в шестидесятые годы решил отказаться от кочевой жизни и переехал жить в Тиуаду, Лаллава, естественно, отправилась с ним. Она говорила, что всегда хотела иметь собственный дом и своих животных. Перед тем как отправиться на работу в Касабланку, братья Хабибы построили ей домик и завели для нее небольшое хозяйство. Лаллаве очень не хотелось покидать его, но Хабиба рассказывала, что она тяжело болела, ее нельзя было оставлять одну.

Я слушала его с широко раскрытыми глазами. Невозможно себе представить, что в наши дни бывают рабы, что тебя могут силой вырвать из дома и семьи, увезти куда-то далеко и продать как товар. Трудно поверить, что женщина с такой сложной судьбой живет в XXI веке, но вот она крепко спит сейчас за моей спиной, на заднем сиденье автомобиля, в котором нахожусь и я. Такое не укладывалось у меня в голове, я не находила оправдания ничему подобному, хотя Таиб рассказывал об этом легко и просто.

— А когда все это, ну, я имею в виду рабство, перестало у вас существовать? — Я пыталась скрыть свое негодование, но меня выдавал голос.

Таиб открыл рот лишь после довольно долгого молчания.

— В общем-то по-разному, где когда. Туареги не признавали границ, поэтому традиционно не подчинялись ни закону, ни центральному правительству, только своим вождям и главам региональных групп. Не надо забывать, что большая часть Северной и Западной Африки до недавнего времени оставалась в зависимости, главным образом от Франции. Колониальные власти, как правило, закрывали глаза, просто не обращали внимания на рабство. Это продолжалось, пока отдельные страны не получили независимость в шестидесятых годах. Тогда рабство было официально запрещено, а образ жизни коренных туарегов стал разрушаться, часто с помощью силы.

— А как вы относитесь к такому своему… культурному наследию? — с любопытством спросила я.

Он бросил на меня быстрый взгляд и ответил:

— А как вы относитесь к своему культурному наследию? У вас мать француженка, а отец англичанин. Я так понимаю, что среди ваших предков тоже имеются рабовладельцы.

Это было не вполне справедливо, но я не сумела сразу парировать, да, по правде говоря, и нечем было. Некоторое время мы молча ехали по пыльным теснинам, мимо высоких, как башни, крошащихся скал и высохших русел, на берегах которых виднелась чахлая растительность, и только время от времени нам вдруг попадались потрясающе зеленые олеандры или пальмы. Несколько селений с разбросанными то здесь, то там домишками не вызвали моего интереса. Это были припавшие к самой земле одноэтажные глинобитные, совершенно убогие строения, такие же красновато-коричневые, как и почва, из которой они росли. Чем дальше мы ехали на юг, тем примитивнее становились постройки, тем больше попадалось голых неоштукатуренных шлакобетонных стен. Здесь словно ни у кого не хватало ни оптимизма, ни сил покрасить, облагородить их. Битву с природой человек в этих местах явно проигрывал, его влияние терпело одно поражение за другим. Вот уже несколько километров навстречу нам не попалось ни единого транспортного средства.

За нами клубилось густое облако пыли. Несмотря на работающий кондиционер, я ощущала ее — пряную, пахнущую плесенью, забивающую ноздри, покрывающую ротовую полость, тяжело оседающую в гортани и легких. Но скоро пыльная равнина сменилась пересеченной, похожей на лунный пейзаж местностью с бесплодными скалами и обломками вышедших на поверхность пород аспидного сланца, под разными углами торчащих из земли, похожих на останки кораблей, погибших в океане, где полно рифов. Невзирая на разницу в цветовой гамме и окружающем пейзаже, они напомнили мне северное побережье Девона возле Хартленда и Шарпноуза, где как-то летом я занималась скалолазанием, но из суеверия больше туда не ездила. Местность на этом побережье даже в самый солнечный день выглядела неприветливо и мрачно. Там часто терпели крушение корабли и тонули люди, в общем, побережье издавна имело репутацию гиблого места, где тебя подстерегает беда или даже смерть. Вот и здесь у меня возникло почти такое же чувство. Мы — непрошеные гости, природа не желает никого здесь видеть. Она нарочно приняла столь безобразный и неприветливый вид, чтобы отпугнуть нас.